Фотограф

Поодаль, у начала деревенской улицы, мельтешила группка местных. Перебегали с места на место, толкались. Звякали ведра, мелькали лопаты. Но люди не приближались к горящему дому — понимали, что бесполезно. Тем более что остальные дома стояли далеко и пожар им не грозил. Один мужик только подбежал к бане — ближайшему строению — вылил на ее стену ведро воды и махнул рукой. Ничего, мол, не загорится. Далеко.

— Вы хозяева, что ли? — крикнул этот мужик Ронину. — Чего загорелось-то?

Ронин пожал плечами. Мужик подошел ближе.

— Послали мы звонить пожарникам. Пускай приедут, хоть узнают. — Мужик заглядывал Ронину в лицо, наверное, удивляясь его спокойствию. — Хорошо изба стоит, далеко от всех. Мы смотрим — замок всегда. Значит, есть хозяева. Дача, что ли? Дача не дом, еще купишь — у нас продаются две избы. А что раньше не приезжали?

— Приезжали. Редко.

— Значит, не так она и нужна, дача-то.

Ронин кивнул. Уже не нужна.

— А как баня — не загорится? — спросил он.

— Не должна. Да мы смотреть будем — если что, потушим.

Ронин с Анной обошли кругом горячий воздух, сели на порог бани.

— Ну, вы тут горевайте, а мы там, — мужик махнул рукой, — скоро пожарники приедут.

Дом словно раздувал изнутри себя огонь, выдавливал его через пустые окна. Тонкие рамы быстро сгорели, осыпавшись с искрами вниз.

“Так заполняется пустое время прошлого. Огнем. И сгорает. Не выдерживает время пустоты”. — Эти слова Ронин словно услышал внутри себя.

Он почувствовал, как дрожит Анна.

— Страшно, — прошептала она. — Все видишь и не понимаешь, что это такое.

— Не понимаешь, что это такое, — закрыв глаза, повторил Ронин. — Останется только пожарище. Как последний снимок.

И тут Анна не выдержала и заплакала. Сквозь всхлипы прорывались слова:

— Хоть сейчас ты можешь прекратить… Загонять себя в этот тупик… Какой снимок? Какой снимок…

— Я никому себя не навязываю! — вдруг громко и отчетливо оборвал ее Ронин. — И не надо мне ваших отражений!

Почему он так сказал? Ронин с удивлением прислушивался к внутреннему эху от последнего слова.

— Каких отражений? — испуганно отдернулась от него Анна.

Ронин взглянул в ее блестящие глаза и выдохнул, резко очертив рукой пространство перед собой:

— Всех! Всяких! Твоих, чужих, предметных, невидимых… всех.

Он опустил голову, пробормотал:

— Тебе сейчас лучше уехать. Я догоню… завтра.

— Но я не могу оставить тебя таким! — встрепенулась Анна.

— Ничего, — уже спокойно сказал Ронин. — Все равно мне надо остаться… пока догорит.

Анна молчала. Наверное, понимала, что надо согласиться.

12

Он провожал ее к дороге и даже невольно тянул за руку, словно старался быстрее вывести из горячего воздуха, подальше от пожара. На первой же попутке она уехала к станции.

С этой минуты Ронину стало казаться, будто он раздвоился. Потому что, как во сне, видел себя со стороны. Вот он вернулся к бане, опять сел на тот самый порожек, так же стал смотреть на горящий дом. Увидел, как проехала мимо пожарная машина, не останавливаясь. Странно. Наверное, направилась к речке — за водой. Вернулась. Пожарные не спеша размотали толстый рукав. И стали ждать, пока пожар начнет затихать, чтобы потушить его остатки.

К вечеру пожарные уехали. От торчащей на месте дома печки и груды обугленных бревен расползался по оврагу удушливый пар.

Ронин напился воды из родника, с трудом добрел до бани и, как тяжелый багаж, взвалил себя на полок. Он не спал, а медленно, как пар за окном, растворялся в воздухе, в пространстве.

13

И назавтра, когда Ронин шел пешком по прямой полевой дороге, он думал о себе как о другом человеке, который находится где-то далеко и знает об идущем, и ждет его возвращениия.

В московской квартире он пробыл недолго. Взглянул на телефон, на висевшие по стенам фотографии. Одну из них — окно деревенского дома — перевернул к стене. Помылся, переоделся, попил чаю. Все это делал не спеша, но и не тратя лишнего времени.

И когда уже смотрел на облака сверху, через иллюминатор самолета, Ронин подумал, что сейчас время идет так, как надо. В одном направлении — как и этот самолет. Хотя и кажется, что он висит на одном месте.

14

Гора, как губка, впитывала свет. Полутени ее поверхности с мягкими очертаниями скал, курчавым кустарником были так ясны скозь чистый промытый воздух, что хотелось протянуть руку — дотронуться. Коричневый, лиловый, желтый — смешивал Ронин цвета с каким-то восторгом своего тайного союзничества с горой, которая не давала возможности человеку назвать свой цвет. Бедный, бедный человек, думал Ронин, — не все ты можешь. Рисуй, описывай, снимай — а этот восторг остается только в живом взгляде. Гора — сильнее. Как в насмешку над человеком, она изобразила на своем склоне человеческий профиль, запрокинутый в небо — взгляд в бесконечность. Смирись, гордый человек, молчи и — смотри.

Ронин вздрогнул от своих мыслей, будто почувствовал: он не первый и не последний, кто думает так, глядя на эту гору.