Фотография

Груня, просмешница, видя, как муж высовывал язык во время письма, часто подтрунивала над своим Илюшей: опять язычок у тебя на пороге, – приговаривала. Дразня мужа, взрослая женщина, как маленькая девочка, высовывала свой розовый язычок. В ответ на эту её проделку Илье Никифоровичу хотелось обнять жёнушку, и целовать-целовать до одури. Но она, проворная, увёртывалась, ускользала днём из его рук, он навёрстывал это ночью.

…Купцы-товарищи нонче зовут Илью Никифоровича в Москву, – обмыть, отметить свидетельство. Фортель был такой у местных купцов: по зиме в московские кабаки собственным экипажем ездить. Говорят, уж пятнадцать человек записалось, – хороший поезд получится. Поговаривают, сам Ерофеев Венедикт Петрович в том списке значится.

Если Груня отпустит, – поеду, – рассуждал мужик. Ей с сынком, Мишаней, без него здесь дело вести, а Мишане лишь десять годков, не велик помошничек, – тяжеловато Груне будет.

Старшего сына, Никиту, Илья Никифорович уже женил, отделил. Дом ему в самом Каинске поставил, – двухэтажный: в подвале, как водится, склады, на первом этаже лавка галантерейная, на втором – жилые апартаменты.

Своему приказчику Илья Никифорович не доверял, – плутоват. На ученика, Нефёдку, надёжи мало, болезный он. Нефёдка – сынок друга еще с детства, Николая Пермякова. Ноженьки худые у мальца, а головой он разумен, мыслью светлый, толк со временем должен получиться из парня.

Илья Никифорович уж приговаривал жене, что желательно бы съездить в Москву, ради дела. Обещал гостинцев привезти: перстенек золотой да полушалок, шитый канителью. Та в ответ:

– В портках опять мне гостинцев не привези. – Чем вогнала в краску мужика. Но окончательного согласия еще не дала.

Любил Илья Никифорович свою Груню. Тихо и нежно любил, не пряча своих чувств за напускной грубостью, но и не заглядывая, как песик, безконца в глаза. Золотая канитель невидимо тянулась от его сердца – к Груниному, и обратно.

…Керосинная лавка находилась на территории скобяной лавки, только туда, вглубь огородных рядов, и заходить в неё надо со стороны проулка.

Скобяная лавка хоть и называлась скобяной, но на поверку таковой не была. Не продавались в лавке скобы, мужики пользовались скобами в своей, деревенской кузнице кованными. В местной кузнице изготавливались и домовитые топоры-царьки, языкастые лопаты, вилы-зубоскалы.

А в лавке той продавали гвозди; торговали ситцем, – лежит в ней, вот уж лет пять, два тюка ситца, уменьшаются понемногу, берут люди с большого достатка; монпансье продают, петушков на палочке, крендельки затейливые, сушки да пряники тульские.

Лавка керосинная – землянка, ее деревянная двухстворчатая дверь, оббита листовым железом. Емкости, в которых хранится керосин, врыты в землю. Керосин Илья Никифорович собственноручно отпускал, никому не доверял. Он черпал керосин из жбана специальным черпаком на длинной ручке.

В селе был определён день недели отпуска керосина, это был вторник. За керосином всё больше бабы, девки да девочки ходили, по той простой причине, что хозяин наказывал мужикам не ходить: смолят самокрутки, того и гляди, до пожара недалеко. Мальчишек он тоже особо не жаловал, и, как узнает, что который уже балуется куревом, – отказывал тому продавать керосин. На той неделе наказывал Коркиным: Яшку ни в коем разе за керосином не посылать.

Отец с матерью, конечно, знали, что сын курит, помалкивали, – сходить за керосином некому будет. Матери все некогда, как белка в колесе, по дому; дочь Дашенька маленькая. Вот и ходил Яшка, пока сам Аксенов не отказал им.

Из мужиков вот только старик Спиридон Иванович Варнаков и ходит за керосином, и то только, что он в родстве Илюше Аксёнову, да так какой мальчонка маленький за материну юбку прицепится.

Пойти за керосином для деревенской женщины – своеобразный поход на люди: баба и платок поновее оденет, и грязный передник снимет, и обувку рваную сбросит.

Да не в каждой ещё семье пользуются керосиновой лампой, есть семьи, которые ещё, живя в скудости, пользуются жировиком или даже лучиной. И те, кто уже завёл керосиновую лампу и моду жить при керосине, могли неделю-другую прожить и без керосина, если из денег выбивалась семья.

Керосин использовали экономно, лишний раз и не зажигали лампы, берегли каждую каплю. Да и брали понемногу, приходили с бидончиками литровыми или полутора литровыми. Иной раз и ужинали, по старинке, – в потёмках, а что: мимо рта не пронесёшь. И считалось, да так оно, и в самом деле, было, что тот, кто пользуется керосином, живёт в достатке. А Аксёновы, говорят, щепки для разжигания печи в керосин макают. Правда-нет, но люди говорят.

Сама же керосиновая лампа была не только неким доказательством достатка, но и украшением крестьянской избы, вон она какая нарядная! – в кружевном ободочке, как девка в кокошнике.

Со временем мужики научились свои цигарки крутить козьими ножками и прикуривать от стекла лампы, у них это как-то манерно, по-городскому что ли, получалось.

Старики приговаривали:

– Чё чичас не жить! – Засветят лампу, – и светло, как днём; хошь – рубаху шей, хошь – вшей ишши.