Фотография с прицелом (сборник)

– Как же ей, голубушке, не расколоться, если все остальные пуговицы железные, а эта пластмассовая. Рисунок на ней выдавлен точно такой же – пропеллер, а суть иная, пластмассовая. А вот в кулачке у Светы была зажата железная пуговица, родная сестричка всех остальных.

– Другими словами, Павел Николаевич, мы идем правильным путем, не так ли? Есть курточка и потерянная пуговица, которая нашлась в мертвом кулачке девушки Светы, убитой десять лет назад. Установлен хозяин этой курточки – некий Игорь Зайцев, доказано его знакомство с жертвой, известно сегодняшнее местонахождение. Я правильно понимаю то положение, которое, красиво говоря, простирается перед нами?

Пафнутьев молча вышел из-за стола, снова повесил курточку на дверцу полураскрытого шкафа, вернулся на свое место, с силой потер ладонями лицо.

– Нет, Худолей, – проговорил он. – Ты рановато празднуешь победу. Да, твои рассуждения имеют вполне достоверный вид, поскольку ты подтянул друг к дружке стыкующиеся подробности. Но вот обнаружится маленькая такая деталька, не учтенная тобой, и картинка рассыплется.

– Какая деталька?! – Худолей вскочил со стула. – Паша! Ты о чем?

– Вот поедем мы с тобой в славный город Ростов, найдем Зайцева, познакомимся. Он нам скажет, что сразу после выпускных экзаменов уехал в Урюпинск, хотел повидаться с друзьями. Всю неделю, когда и произошло убийство, Зайцев находился там. Не менее десяти человек могут это подтвердить.

– А курточка?!

– А в курточке щеголяла половина класса, соседи по двору, по школе, в которой раньше учился Зайцев. Парни ходили в этой его курточке на танцы, фотографировались, с девушками знакомились. Они считали, что такая одежка добавляла им привлекательности. У меня в городе Запорожье есть один знакомый, он когда-то закончил горный институт. А у студентов-горняков была очень красивая форма – черная, с золотыми эполетами, вензелями на рукавах. Но к тому времени, когда мой друг поступил в горный институт, форму отменили. Первокурсники, отправляясь на свидание, одалживали форму у студентов старших курсов – у тех-то она еще была.

– И я грешным делом ходил на танцы в горняцкой форме, – признался Худолей.

– Ну и как? – с усмешкой спросил Пафнутьев. – Успешно?

– Результативно. Да, я бы выразился именно так.

– От своей картинки не отказываешься?

– Ни в коем случае. Паша, признавайся, тебе ведь тоже нравится моя картинка?

– Конечно, нравится. Поэтому мы с тобой и летим в город Ростов. Чтобы разрушить и обесценить твой рассказ о студентах горного института. Девяносто процентов за то, что твоя картинка никуда не денется. Уж больно хорошо все стыкуется.

– Да я вообще ничего парнишка-то, а, Павел Николаевич?

– Мечта студентки горного института. Правда, один недостаток у тебя все-таки есть.

– У меня?! Какой, Паша?!

– У тебя нет формы горного института.

– Да, конечно. Ты прав. Но сейчас ее нет ни у кого. Зато какую я курточку раздобыл, а? Правда, тоже с недостатком. Одной железной пуговицы на ней не хватает.

– Ошибаешься. Это и есть главное достоинство твоей курточки, – твердо сказал Пафнутьев и крепко пожал Худолею руку.

Войдя в самолет, Пафнутьев до упора откинул спинку своего кресла, тем более что место позади него было свободным, уселся поудобнее и закрыл глаза. Но заснуть ему не удалось.

Уже и самолет взлетел, и высоту набрал, а перед глазами Пафнутьева неотрывно стояло лицо Евдокии Ивановны, каким он видел его в своем кабинете. Тогда женщина негромко несколько раз повторила одни и те же слова: «Не мешайте мне, Павел Николаевич».

Сейчас взгляд Евдокии Ивановны был тверд и неотступен. Губы плотно сжаты. Она понимала, что не может он, не имеет права и возможности поступить так, как нужно и должно, как хочется и ему, и ей. Но эта женщина за десять лет ночных разговоров с мертвой дочкой приняла все решения и ни от одного не отступится.

Перед глазами следователя снова возник тяжелый молоток, чуть тронутый ржавчиной и ожидавший своего часа на подоконнике. Тут же Пафнутьев еще кое-что вспомнил. Когда он был в доме у Евдокии Ивановны, ему понадобилось выйти на кухню. Он хотел выпить холодной воды из-под крана, ополоснуть руки, просто выглянуть в окно.

Неожиданно Павел увидел на столе нож. Там больше ничего не было. Выскобленные, залитые солнцем доски стола и нож. Тяжелый, массивный, остро заточенный.

Такие бывают у ресторанных поваров. Ими можно одним взмахом вспороть свиную тушу, вскрыть брюхо большой рыбине, накрошить зелень.

Но на самом деле у этого ножа была пока та же функция, что и у молотка на подоконнике. Ожидание.

«Нравится?» – услышал Пафнутьев голос Евдокии Ивановны за спиной.

«Хорошая вещица, – ответил Павел. – Профессиональная. Но он не для этой кухни».

«А для какой?»

«Для кровавой», – чуть было не выскочили у Пафнутьева словечки.

Но Павел сдержался, даже рука дернулась, чтобы прикрыть рот и не выпустить эту преждевременную фразочку.

«Вот лежит он на этом столе, просторно ему, вольготно. У меня такое ощущение, что нож чего-то ждет».