Foxy. Год лисицы

– Этот розовый цвет… Если бы она способна была радоваться тому, что видит, выбрала бы другой. Это замена. Подмена черного. Белый – нет. Розовый – да. Цвет несчастья. Беды. Горя. Я именно эту девушку имею в виду, понимаешь? Без обобщений.

– Знаешь, хватит говорить загадками. Отвечай, ты, женщина свободы!

– Ну, хорошо. Такие люди видны сразу: их взгляд рассеян, не сосредоточен. Их глаза скользят по жизни, как тени от облаков. У них внутри нет ничего – только пустота. Пустота, пожирающая жизнь и время. Они живут, будто ждут чего-то. И все, что они делают, случайно – только чтобы скоротать время. Время ожидания. Представь, как ждут поезда или самолета: разгадывают кроссворды, перебрасываются словами, пьют кофе, читают, спят, смотрят фильмы… Рожают детей, но тоже как-то… не по-на-стоящему, как уж получится. А потом ждут, пока дети вырастут. Помогает сократить общее ожидание, кстати. Лучший способ. И знаешь, чего они ждут, эти люди?

– Ну?

– Они ждут смерти. Как другие – поезда. Будто вся жизнь – на перроне.

– Кошмар. Она не может быть такой. Слишком юная. Все еще изменится. Что ты прицепилась к ребенку?

– Да нет, я знаю, – печально сказала Алиса. – И знаю, что ты не поверишь.

– Поверить трудно, знаешь ли. Ну, а я? Что будет со мной?

– Если ты прикоснешься к ней, будешь жить так же. Я же сказала. От тебя ничего не останется в этом мире – разве что дети. Но дети будут не очень радостные. И вырастут из них несчастливые люди.

– А кто я по твоей классификации? Скажи уж, чего там.

– Ты человек знания. Ты как стрела, пущенная в цель. И эта цель – истина. Мир создал тебя, чтобы познавать сам себя.

– Это я-то? Ну… может быть.

– Конечно. Вообще ты совершенно необычный человек, очень яркий. И потом, люди знания – я думаю, они очень высоки, очень. А эта розовая девочка с черными глазами – она не для тебя.

– Нет, ну ты уж чересчур… А как же нормальные люди? Обычные?

– Обычных нет. Все – кто-то. Кроме людей смерти, милый.

– А мой отец? Не хотел спрашивать…

– Да что ты. С ним все в порядке. Он дитя природы, вот и все. Он просто растворяется в мире – таком, как он был создан, пока не было еще человека. Для него это райский сад. И он там один. Не как Адам, а как… Дерево, куст, птица, волк… Волк, наверное.

– А мать?

– Она женщина любви. Это редкость. Очень, очень большая редкость. И – знаешь, что я тебе скажу?

– О ней?

– Нет, с ней все ясно. Она великолепна. И счастлива, как только может быть счастлива несчастная в любви женщина любви.

– Тогда о ком?

– О Мергене. Он человек любви, как она. Вот в чем тут дело, понимаешь?

– Так они будут вместе?

– Они уже вместе. И навсегда, милый. С тех пор, как увидели друг друга. А в этой жизни – не знаю, как получится. Вряд ли.

– А как же мы с тобой?

– Увидим. Не знаю. Не хочу говорить…

– Ну и не надо. Правильно, лучше не говорить. Понимаешь, я верю… Что-то в этом есть, в этих твоих выдумках… Но знаешь, я тебе честно скажу – я пойду завтра на лестницу. Я не могу ее не видеть – Лолу то есть. Пусть она дочка Мергеня, пусть она двойник и Лолы, и Лолиты, пусть она девушка-смерть. Но – не могу. Не могу, понимаешь?

– Я боюсь за тебя, милый. Ты мой единственный… – она запнулась и встала, отвернувшись, пряча глаза за солнечными прядями волос, на миг поблекших в тени летящего облака, – ты мой единственный… друг.

* * *

Сделаем так, как делает жизнь: перейдем к другому.

Ф.М. Тютчев. Письма

У Александра Мергеня римские каникулы. Как и Митя Огнев, он на холме, на правом, высоком берегу реки. Только эта река – Тибр. В ватиканских музеях «каникулы» тянутся уже неделю, ничем не наполняя его жаждущую душу, не утоляя томящееся тело. Кажется, в Великом городе не осталось никого, кроме жары и туристов. Солнце палит и жжет. Раскаленная голубизна пламени, выбеленное солнцем небо…

Днем все не так уж плохо. Кондиционеры в музеях, кондиционеры в библиотеках… нет, что там «неплохо» – днем все отлично. Старые мастера – это все-таки старые мастера. И работа налаживается…

Все было бы совсем, совсем неплохо – если б не узкие глаза мадонн проклятой сиенской школы. Откуда эти женщины, эти порождения пламени?

Вот он стоит перед картиной, завороженный мерцающим золотом фона – словно смотрит в огонь, и трепещущий воздух сгущается в пламенный нимб, и из пылающего полукружья невозмутимо, серьезно и грустно смотрят глаза мадонны. Горят и сверкают краски – ярче эмали, но все – ничто, все прах и тлен, серая пыль перед этим взглядом.

Но разве он обещал ей хоть что-то? Он ведь сразу сказал: так будет всегда. Его близкие в их любви не виноваты и не должны страдать. Ему не в чем себя упрекнуть. Такова жизнь – вот и все. Да, он сказал это с самого начала: нельзя прожить непрожитую жизнь. И она согласилась!

Почему же так смотрят на него эти женщины? Он ведь не обманывал ее – и не обманул. Она сама…

Но глаза судят. И есть в этом спокойствии что-то… яростное. Неумолимое. Мадонны прижимают к себе своих младенцев, укрывают от него, как от зла. Злого человека. Злого мира.