Foxy. Год лисицы

А пока он то вскакивал из-за стола, то садился и читал невероятное письмо – снова и снова. А потом даже не читал – просто смотрел на него. И на светлом, как жемчужный свет мартовского утра, экране сквозь строки, сквозь буквы шрифта New Roman, проступали иные знаки, иные образы…

Роза как готическая розетка витража Нотр-Дам. Идеально круглая, плоская, края ее плотно уложенных упругих лепестков образуют геометрически правильные фигуры, будто вырисованные циркулем. Но это роза живая. Пламенно алая. На лепестке алмазная капля росы. Три года назад мать, сажая росток, назвала сорт: «Кардинал». Сашка запомнил: ведь больше ничего она не посадила за все годы на даче. Ростка было три. Теперь три розовых куста. Бутоны обычные, но вот разворачиваются, раскрываются – и перед вами средневековая идея розы. Архитектурный абсолют. Конечно, она выбрала случайно.

Лицо – абсолют. Идея красоты. Две линии вперекрест: вертикаль длинного узкого носа и горизонталь длинных узких глаз, лишь слегка изогнутых к вискам. Темное золото волос на светлом золоте нимба. Джотто, Симоне Мартини… «Сиена», «Сиенская школа» – сами звуки долгие, узкие, как улыбка Джоконды. Но это лицо матери, а вовсе не картина старого итальянского мастера. Живое лицо, розовое и золотое. Черта между бровями, морщинка в углу рта, слеза на щеке. И алая средневековая роза в тонких белых пальцах, приподнятых на концах.

Вот она входит в комнату в длинном алом халате: утро, улыбка, солнце.

Нет, это Marie. Эта девушка не может быть иной. Попросить прислать фотографию? Ни за что. Пошлость. Знакомство по Интернету. Ждать: пришлет сама? Только ждать… И готовить поездку в Париж. Как я смогу вас увидеть, донна? Как я смогу увидеть тебя, Мarie?

Саша Огнев сел за компьютер, направил стрелу на слово «Ответить» и спустил тетиву.

* * *

Я вернулась вся в снегу: он провожал меня от метро «Воробьевы горы» поверху вдоль реки, по обрыву. У Панорамы свернули в аллею к главному входу. Туи по обе стороны дорожки прятались еще в своих зимних тулупах, подвязанных веревками, и, казалось, прислушивались, чтобы лучше запомнить слова любви и разглядеть, что происходит, когда мы вдруг останавливаемся, прижавшись друг к другу… Да, вот как это, оказывается, бывает у людей. Мы шли будто сквозь строй темных молчаливых соглядатаев. Мне было не по себе.

Пока лифт возносил меня на верхний этаж «Зоны К», с небес на землю, от снежинок остались только капли на пальто. Не успела я закрыть за собой дверь, как в пустой квартире зазвонил телефон. Трубка лежала где-то в Сашкиной комнате, но я успела. Это была моя девочка. «Дочка», как называл ее сын, – ласково, без иронии.

Я позвала ее к себе – делать уроки и немного позаниматься английским. Язык я знала достаточно – спасибо бабушке с дедом, спасибо матери. «Третья школа» мне в этом не слишком помогла.

Сначала я усадила девочку за Митин письменный стол – у меня своего никогда не было, ни здесь, ни на даче, ни вообще в жизни. В квартире стариков на набережной оставалось целых два, но я не могла занять ни бабушкин, ни дедов. Не знаю, почему. Что-то в них крылось, в этих простых столах из потемневшего дуба, – души, наверное. А я привыкла сидеть на кухне. Или лежать на диване с ноутбуком. Моей душе негде будет поселиться – ей нужно дерево, что умеет оставаться живым и после смерти, а не материнская плата.

Потом мы пили чай, и я проверяла английские упражнения моей девочки. Ее мешок – помутневший пластиковый мешок с мелкими карамельками – куда-то исчез. Это был хороший знак. Вообще все было хорошо. Очень, очень хорошо. Только плохо.

И несколько раз мне приходилось подходить к окну, чтобы скрыть слезы. Они не капали: наворачивались на глаза и сразу пропадали. Внизу сквозь снежную завесу смутно виднелись два ряда высоких туй, между ними – узкий прямоугольник мелкого, по пояс, бассейна – Митя залезал в него мальчишкой, несмотря на запреты. А потом и Сашка… Дальше… Дальше, в провале за рекой, лежала Москва, где-то темнел купол храма, но его не было видно. Рядом с ним железная крыша покинутого мной дома моих стариков звенела от ветра, но мне ее не было слышно. А неподалеку от старого дома, в переулке, сидел за ужином в кругу своей семьи мой любимый, но я не хотела думать об этом.

Вдруг в дверь позвонили. Я пошла открывать Сашке. Но на пороге стояли двое. Отец девочки, помолодевший лет на двадцать, не меньше, рядом с ним – милая молодая женщина. Она тесно держала его под руку. В полутьме коридора их глаза сияли.

– А это Аля, – серьезно сказал счастливый отец. – Моя любовь. Познакомься, Лиза. Вот, зашли за дочкой. Спасибо тебе. – И он засмеялся.

Потом мы пили чай вместе. Аля была прелесть. И она все знала. Знала, что кодироваться ему больше нельзя. Знала, на что идет. Просто она была верующая. На ней была длинная темная юбка, а платок с волос она так и не сняла – только стряхнула снег и повязала снова. «Господи, – подумала я. – Дай-то Бог». И почему-то подумала: зря сомневаюсь. Дал уже. За что, почему – неведомо, а вот дал же.