Foxy. Год лисицы

Поговорили немного, и дверь за ними наконец затворилась. Я снова подошла к окну на кухне и снова стояла, вглядываясь во мрак, туда, где огни за рекой мелкими иглами света пронизывали снежный полог. Слезы лились по щекам, и не для кого было их вытирать.

Когда в дверь снова позвонили, я обрадовалась. Теперь уж точно Сашка. Пробегая по коридору, в ванной провела по лицу полотенцем.

На пороге стоял Митя.

– Привет, – сказал он. И посмотрел на меня в полутьме.

– Привет, – ответила я. Голос у меня был какой-то плоский. – А где рюкзак?

– А я вещи там оставил. Я ненадолго. Приехал тебя повидать.

– Ненадолго?

Пока он мылся, переодевался, пока я кормила его, пока пили чай, руки у меня дрожали, а вот слезы высохли. Почему – без вещей? Почему – «ненадолго»? Обычно перерывы в наблюдении за волками длились не меньше двух недель. За это время Митя еле успевал справиться с московскими делами, и то кое-как. И что это значит – «меня повидать»? Такого от Мити я никогда не слыхала. Настала ночь, и позвонил Сашка. Только предупредить, что остается ночевать у друга, здесь же, в общежитии главного здания.

– Нет, – сказал Митя, увидев, что я стелю ему в кабинете. – Я же сказал: тебя повидать.

И лег рядом. Выключил свет. Только около незанавешенного окна виднелись контуры предметов. Мегаполис не засыпал никогда.

Митя обнял меня. Я отодвинулась.

– Ну ты, – сказал он, как в давно минувшие времена. – Ну ты, Лиска. Иди ко мне. Не горюй. Давай все-таки вместе. Прости меня. – И он приподнялся на локтях, чтобы заглянуть мне в глаза. Но было совсем темно.

Я опять заплакала.

– Не надо, Лиза. – И он прижался ко мне всем телом. – Давай еще раз попробуем… – И я почувствовала на губах его губы. Вялые, усталые, как осенние, побитые морозом листья. Весь он, все его тело было такое. Сердце мое сжалось от жалости. Я поняла, что ничего не смогу для него сделать. Пробовать бесполезно. Не получится. Он не хотел меня, да и ничего не хотел. Никого не хотел – это я знала наверное. И мне показалось, что происходит что-то греховное, что-то ужасное. Будто он мой брат. Нет, скорее сын. И стало страшно.

– Нет, – сказала я твердо. – Нет, Митя. Я не могу. Тебе нужно отдохнуть. Ты устал.

– Я ничего такого не делал, – ответил он. – Я тебе не изменил. Пробовал, но ничего не вышло. Так, чепуха какая-то. Там все кончено. Навсегда, Лиза.

– Всегда говори «навсегда».

– Нет, правда. Я приехал попробовать.

– Попробовать?! – Я уже не плакала. Мне стало холодно. Так холодно, что слезы мерзли.

– Поговорить с тобой. Как мы будем жить? Ты у меня единственный близкий человек. Ты и Сашка. Больше у меня никого нет.

– А разве тебе кто-нибудь нужен?

– Вы нужны.

– Нет, – сказала я печально. – Я чувствую, что нет. Может быть, пока нет. Но сейчас не нужны. По-моему, что тебе нужно, так это пожить одному. Ты сам себя не обманывай, хорошо?

– Я не обманываю.

– Ну так говори правду. А это неправда. Нет. Давай спать. А утром поедешь к волкам. Поживи там один. Я не обижусь. Подумай. Как все было. Отчего это все. Как все может быть. Что тебе на самом деле нужно. Чтобы это было правдой – то, что ты сам себе скажешь. А потом уж мне. Когда приедешь.

– Ладно, – еле слышно проговорил Митя. Голос был тусклый. И сердце мое опять сжалось. – Давай в самом деле спать. Я, кажется, устал. Переутомился, потому ничего и не выходит. В постели то есть. И вообще… Знаешь, напряжение такое… Невыносимое… Лучше, может, и впрямь одному пока…

– Сашке привет, – сказал он утром. И дверь за ним закрылась. Как всегда.

* * *

Жестокий месяц. Сладостный месяц, когда луна медовым сгустком желания плывет в прозрачной синеве и далеко, звонко несется над полями призывный лай.

Этот единственный в мире звук рождается глубоко в утробе дикой тоской и восторгом, и волнение спазмом перехватывает горло, но волна чувства так сильна, так неудержима, что внезапно прорывает эту преграду и размыкает пасть, и вот резкий, будто удар хлыста, золотой всплеск звука проносится над рекой, по оврагам, над полянами и круто взмывает к верхушкам елей, к самому медовому глазу луны.

И как не ответить на этот зов, как не пуститься прыгать, играть и плясать на блестящем снежно-фосфорическом поле…

Днем даже сквозь тучи пробивается тепло, и все чаще, отодвинув зимний полог, в чистом лазурном небе ярится светило – ослепляет, греет, жжет. Снег оседает, и ночами так весело скакать, так легко кружить, взлетать в воздух и опускаться, едва касаясь лапами плотного, гладкого наста.

Огненный лис из-за полей приходил к моей норе все чаще, и все шире раскрывался глаз луны – будто от удивления: неужто это снова они! Вдвоем! И в прошлые ночи, и в эту, и в следующую…

А я поднимала к луне свои глаза, медовые, узкие, длинные, как нарождающийся месяц, – и смотрела вверх – смотрела с торжеством, смотрела с вызовом.

Да, я была счастлива. Счастлива ярко, как самая яркая маленькая звезда у края лунного века. И как никогда прежде в моей долгой терпеливой жизни.

Счастлива от горя – ведь оно вечно, как радость, хранится в памяти, – и теперь я знала, для чего. Для счастья.