Foxy. Год лисицы

Зашел в один двор, в другой… Наконец, поднявшись по поновленным ступеням, был не только впущен, но приглашен радушно, и по чистым домотканым половикам прошел в своих дырявых шерстяных носках в дом. Пахло свежей сдобой. Хозяйка налила молока, предложила и чаю. Светленькая рыжеватая девочка, почти уже девушка, стояла, прислонившись к притолоке, наготове – принять, убрать, поднести. Тут же сидела в платке, туго завязанном под подбородком, и бабушка. А может, прабабушка. Митя вынул из рюкзака конфеты – купил за название: «Полет ласточки». Пока пили чай, зазвонил мобильник молодой хозяйки.

– Это тебя Дрюня, бабуль. Правнук твой. С праздником поздравляет. – И приложила к уху старушки телефон, подняла ее руку к трубке, чтоб сама держала.

Мальчик, судя по разговору, был лет восьми. Кричал он так, чтобы прабабушка разобрала, – как раз так, что Митя слышал.

И то, что он слышал, заставило его сперва замереть, сжав свою кружку с чаем, а после, поставив ее на блюдце, потупить голову, чтобы себя не выдать. В глазах защипало, сердце дрогнуло и снова заныло. С трудом, да и напрасно сдерживал он внезапные слезы.

А слышал он слова любви. Любовь жила здесь и была всем так же привычна, как чашка, полная молока, как запах свежего печева, как свет в окошке. И Митя впервые за все свои взрослые годы по-настоящему вспомнил свое детство. То счастливое, до краев полное теплой, сладкой, лучезарной любовью детство, пока жива была его мать – средоточие этой любви, – пока не ушел от него и его стариков отец, пока и старики просто любили друг друга, любили свою дочь, Митю – всех их – и были счастливы, еще не настигнутые горем смерти единственной дочери.

– Ты, главное, помни, мой Дрюнечка, что я тебя люблю. Что я тебя очень, очень люблю. Что я тебя всегда жду, как ты приедешь ко мне из города, как мы с тобой поживем тут лето вместе, приезжай, милый, скорее. Да, скоро, скоро. Как класс кончишь, так и приезжай. Помни: я тебя всегда люблю, мой внучек любимый. Люблю и жду. Приезжай скорей.

Митя встал, пробормотал что-то и, не поднимая головы, вышел. На крыльце вставил ноги в дырявых носках в разболтанные голенища сапог-болотников, вскинул на спину рюкзак – и, не оборачиваясь, побрел своей дорогой.

* * *

Алиса устало распрямила спину и улыбнулась. Перечитала только что написанный фрагмент лэ о боярышнике – последний. В нем боярышнику ничего не оставалось, как расцвести, что послушное шипастое растение и сделало. Прогуливаясь днем в Булонском лесу, Marie de France разглядывала едва распустившиеся круглые соцветия скромных белых цветочков. Нюхала: запах тоже был какой-то робкий… Но что-то таинственное, что-то маняще-загадочное было в этой странной скромности. Острые, длинные шипы цвета давно запекшейся крови скрывались под темно-зеленым плащом вырезных листьев. Но времени разгадать тайну боярышника не было. И не было потому, что оно настало для последнего письма-мистификации. «Хватит уже, – думала девушка. – Скоро увидимся… Скоро увидимся!»

Зазвонил мобильник.

– Позвольте вас поздравить, – сказал голос по-французски. – Ваш первый роман вышел в свет. Мы ждем вас в редакции… – И они условились о встрече.

До нее оставалось несколько часов, но Алиса выскочила из дома. Платаны распустились, и тени листьев метались по стенам и тротуару. Дул сильный ветер, по низкому небу Парижа наперегонки мчались облака. Все знакомые были заняты, и только к вечеру, сразу после получения авторских экземпляров, можно было начинать праздновать.

Она шла быстро, почти бежала, то и дело взглядывая на проносящееся над ней небесное море. Упала на траву чужого леса и лежа смотрела ввысь.

Облака тают, и маленький диск солнца вкатывается все выше. Вот он в зените, чуть прикрытый слабой, еле заметной и тонкой сетью почти невидимых облачных нитей.

И прямо, прямо к нему, кружа и на миг замирая, поднимается птица – небольшая птица с узкими крыльями и длинным хвостом. Из поднебесья слышится резкий и звонкий клекот.

Она узнает эту птицу. Это она сама – Тирселе. Она, в которой от Алисы – стриптизерши, крысенка московских предместий, маленькой девочки, брошенной отцом и не знающей о себе ничего, той Алисы, чьим развлечением было шататься по вечерним улицам и пинать ногой урны, чтобы из них выпрыгивали испуганные крысы, а потом смотреть, как они убегают, или писать мерзкие эсэмэски женам буржуазных бонвиванов – от той, одинокой, жалкой и смелой, Алисы осталось самое главное.

Свобода как цель. Как мечта. Как жизнь. Жажда, страсть свободы – от людей, от одиночества, от рабской, беззащитной, попранной любви.

Она искала ее, свою свободу, и обрела – но не там, где ждала. Цеплялась за деньги, идеи, цинизм, квартиры – все за чужое, и за все чужое. А свобода оказалась в ней самой – как дар. Ей, только ей дарованный талант и смелость в него поверить. Вот как все оказалось просто!