Foxy. Год лисицы

Вот мать-девочка. На ней белый школьный передник с оборками. Туго заплетенные толстые косы, сколько же это волос, если расплести! – светлые, но не белобрысые. Рыжеватые. Прядки у лба и висков выгорели на солнце. Чуть прищуренные в улыбке глаза – ясные, радостные, как у породистого щенка. Длинноватый уже нос.

А вот она с младенцем на руках – с ним, Сашкой. Узкие опущенные к ребенку глаза – но это уже не детский радостный, чуть хитроватый прищур, а миндалевидный разрез томных век. Длинный нос, склоненная к плечу головка на изящной шее, небрежный жест рук – все линии длинные, струящиеся, чистые. И волна золотых волос, отливающих рыжим костром, словно в них вплетены языки пламени… Да, сходство несомненное. Несомненное до странности. Вот только одно: горько, горько сложены губы. Не улыбка, не усмешка, не гримаса – безнадежная строгость. Спокойная тоска.

Саша вспомнил отца. Ему стало больно, он отвернулся от фотографий. Встал.

И пошел на кухню – открыть новую банку фасоли в томате. И в третий раз открыть Алисину книгу.

* * *

Александр Мергень сидел, откинувшись в кресле. Экран компьютера светился напрасно – невидящим взглядом «юзер» смотрел в пространство. Перед ним была Лиза. Лиза, распростертая на теплой весенней земле, среди темных упругих фиалок, на сухих листьях, пронзенных зелеными стрелами молодой травы. И она была молода. Моложе, чем двадцать лет назад. Напрасно он так боялся. Произошло чудо.

Накануне встречи в лесу, еще дома, в холле, он краем глаза смотрел в зеркальную стену шкафа-купе. Там отражалась его шестнадцатилетняя дочь. Переодеваясь, Лола поворачивалась и разглядывала себя. Потом натягивала сначала майку, за ней джинсы. Между ними белела широкая полоса плоти.

Тело, девичье тело… Молодое девичье тело… То, за что мужчина его лет может отдать все. Безумие! Но как многие ждут этого безумия, этого исступления, жаждут его, только его, словно высшей награды, словно лучшего дара жизни… Как же Лиза? Ведь она уже не девочка. Немолодая женщина… «Маха одетая»… Да, рядом с ней он теряет голову. Но ведь это, пока тело скрыто… А что будет, если… О время, время… кто тебя победит?

Так он думал вчера. И так – ошибся. Невероятно. Немыслимо. Но ведь он видел, видел Лизу раздетую. «Маха раздетая» – что там, Лиза была прекрасней. У нее было тело молодой женщины, юной девушки, – тело, почти не тронутое временем. А там, где время коснулось его, оно сделало это так любовно, будто целуя. Будто лаская, чтобы оно стало еще прекрасней. Нет, этого не могло быть, но ведь случилось…

И как теперь от этого отказаться? Что делать?

Он быстро встал и, не выключив компьютер, вышел из-за стола, из кабинета, из квартиры, из дома. В лицо тихо повеял ветерок – заплутавший в узких переулках, ослабевший, но такой манящий…

Несколько минут – и он на набережной. Лицом к ветру: сильному, свежему, он идет вперед и останавливается у серых ступеней – гранитной лестницы на Крымский мост. Поднимается: как легко ему сегодня даются ступени! Как в юности.

И смотрит, смотрит: там, на другом берегу, зеленеет парк, за ним и над ним – в нежной весенней дымке парят холмы Нескучного сада, а еще дальше, всего дальше и всего выше – шпиль высотки МГУ. Она там. Лиза. Любимая… И он вынимает мобильник. Телефон тихо спит в кармане рубашки, под легкой курткой, у сердца. Нет, писем от нее нет. Иначе мобильник заурчал бы, задвигался и запищал, словно новорожденный лисенок. Но он все спит… И Александр Мергень смотрит на потухший экран, нажимает клавиши, и появляется слово: «ЛЮБИМАЯ…» – и тут же улетает, туда, через мосты и реку, к ней.

А потом этот немолодой человек с тоской в глазах, не видящих ничего, кроме далекого шпиля, стоит и ждет, ждет…

Так я поднимался по этим ступеням мальчишкой, выбежав из своего старого дома у желтой церкви на пригорке, – из дома, которого давно уже нет в Третьем Обыденском, – думает он. Так я стоял тут студентом, юношей. Молодым человеком, навсегда влюбленным в несбыточную Аликс, в свою мечту о свободном и прекрасном мире. Так я поднимался на мост двадцать лет назад, выйдя от Лизы, как всегда после встречи с ней – в каком-то полубреду, ошарашенный и оглушенный…

Да, время идет, а мы с ней все на разных берегах. И ответа от нее нет. Спит лисенок у сердца. И сердце бьется – гулко, сильно, скоро…

Так и не дождавшись письма, Александр Мергень снова спускается на набережную. Душный и жаркий, наступает московский майский вечер.

Быстрым шагом мужчина идет по набережной, перед Большим Каменным мостом поворачивает в раскаленную трубу Лебяжьего переулка и поднимается по ней к Волхонке. Проходит двор музея по дорожке между двумя рядами кустов роз с их темной глянцевой листвой, минует портик и входит в прохладу здания.

В пустом зале он садится на лавочку и пристально смотрит прямо в светло-черные очи фаюмского юноши. «Что мне делать? – спрашивает он. – Ну, скажи. Что мне теперь делать? Ведь все это обречено. Нельзя заманивать ее, бедняжку. Нельзя дальше заманивать. Это подло. Нам не удастся прожить непрожитую жизнь».