Foxy. Год лисицы

И я лежала на боку, все плотнее сжимаясь в клубок боли, и леденела от мыслей, и горела от желания.

Хотя бы сутки – с утра до утра… Нет, не обманывай себя. Боль расставания не стала бы меньше. Только еще острее.

Ну, откажусь. Эти страдания невыносимы. Все равно предельная высота любви – моя. Я была там, наверху. Все поняла. Все узнала. Чего же еще? Откажись. Довольно.

Мобильник пискнул, и я слетела с дивана. Пружины издали протяжный стон, зазвенели и смолкли.

Как я могла бросить телефон в сумке, а сумку – в углу у двери? Как я могла предаться такому отчаянию? Неизвестно еще, кто все-таки победит – ведь что-то должно же зависеть и от меня!

«СПОКОЙНОЙ НОЧИ, МОЯ ЛЮБИМАЯ! МОЯ ЕДИНСТВЕННАЯ! ДО ЗАВТРА.»

До завтра! Ну, конечно, до завтра. И я растянулась на диване. Плед показался уютным и нежным, диван – мягким. Ночь пройдет так скоро. Но завтра… Новый летний день. Куда нам идти? Где укрыться вдвоем?

Был и у меня когда-то дом – не то чтобы совсем мой, но все-таки. Наследственная нора моих стариков – не чужих. Под железной грохочущей от ветра крышей, на набережной, по ту сторону реки, там, куда теперь уходит он. И где он жил в детстве – совсем неподалеку от реки, от моего дома – через короткий и узкий переулок. Тогда он был мальчиком. Но я жила в это время у Зоопарка и ходила на Новую территорию, смотрела в узкие янтарные глаза лисицы – Vulpes vulpes. И встречались мы в «Третьей школе», не слишком замечая друг друга. Потом он переехал на другой берег, и, когда я поселилась у своих стариков, мы могли бы встретиться в переулке, или у реки, или на мосту, когда он навещал своих в Обыденском перулке. Но почему-то не встретились. Ни разу.

А, все равно было уже поздно. Женщина-Судьба давным-давно раздала карты, и игра не началась – продолжалась. Нет, не выиграть мне. Карты достались плохие, да и как могло быть иначе? Ведь колода была крапленая. И наш год – тот, двадцать лет назад, между двумя днями св. Татианы – я проиграла вчистую. А сейчас, помня прошлое, лучше скорее бросить. Ведь карты из той же колоды. Но… Нет, не могу.

Как хорошо, что лето, и такое жаркое. Одно у меня пристанище – лес. Это мой настоящий дом. Что ж, в него и вернуться. Только и этот дом – мой ли?

Фокси, Фокси… У меня в твоем Трехдубовом лесу и норы своей нет. Именно теперь нет. И что будет дальше? Что с нами будет дальше, моя Фокси?

* * *

Заливной луг поднял к июньскому небу копья и стрелы своей зеленой рати – рогозов и хвощей, осок и злаков. Все гудело, звенело, росло, питалось и множилось.

Митя шел вниз, к реке, по белой от солнца дороге. Ноги в рваных сандалиях тихо ступали в мягкую серую пыль – персть земли. За ним, то труся по дороге пята в пяту, а то галопом вырываясь вперед, играя и прячась в высоких травах, следовали волки. Весь выводок. Вся семья.

Казалось, река лежала в своих берегах неподвижно, по-летнему лениво, чуть пошевеливаясь. Митя сел, опершись спиной о шершавый сосновый ствол, как он любил делать в этом месте над плесом, и стал смотреть в воду.

Она неслась стремительно. Темные струи то скручивались узлами водоворотов, то распрямлялись, светлели, словно деревенская девушка мыла в реке косы.

Митя вспомнил Алису, ее золотые пряди и струи пламени в зеве печи – белые, перевитые узкими огненно-рыжими языками. Какая страшная зима… Зима, в которую он чуть не погиб. Девушка, из-за которой он чуть не… Страсть, из-за которой… Жестокость, из-за…

Волки входили в воду – осторожно, сперва только пробуя воду, пристально вглядываясь в дно, потом погружались по брюхо, выскакивали, делая вид, что испугались, поднимая тучи брызг и мотая головами, открывали в улыбке молодые сверкающие зубы.

Митя разделся, связал штаны и рубаху в узел, стараясь, чтобы не выпали сандалии, поднял руку с одеждой над головой и сперва пошел вброд, потом поплыл, позволяя реке сносить его к другому берегу.

На другой стороне лежала белая коса серебряного песка. Волки выскочили и понеслись в ивняки. Оттуда вылетела пара камышовок, сороки стрекоча поднялись и заметались над лугом.

Выйдя из воды, Митя пошел по песчаной косе, глядя под ноги и чувствуя спиной солнечный жар – холодные капли на коже испарились мгновенно, солнце дохнуло пламенем, будто кто открыл гигантскую печную заслонку.

На белой поверхности песка, слегка волнистой от ветра, кулики оставили свои рунические письмена. В некоторых местах этого текста волнистый след ужа подчеркнул главное.

Что ж, лето пройдет, запрут скотину, – и пора расставаться. Волкам – в лес, ему – в город. Невозможно. Немыслимо. Институт. Люди. Лиза… Сашка…

Острой бывает тоска – острее косы, которую вчера правил на закате. Всего острее. Зачем так прекрасен мир? Зачем, за что она мучила его – не любовь, а жажда, эта невыносимая жажда любви к женщине, когда любить не дано? Тоска, тоска… Что за жизнь у него была – вполжизни, вполсилы, вполсебя?