Фраер

Серёге Бревнову снится бой в Пандшерском ущелье. Селение Гульбахор. Он забежал в афганский дворик. Дует сильный ветер. Он приоткрывает дверь какого то сарая и тут же чувствует, как в грудь упёрся ствол. Мгновенно выстрелил. По стене сползла измождённая слепая старуха, с палкой в руках.

И Душман плачет во сне — «Я не хотел! Я не хотел…»

— Мама! Мамочка! — метался на крайней кровати пятидесятилетний Гриша Коновалов, в пьяном угаре зарубивший топором свою мать. — Где ты, мама?!

Ворочаясь на верхней шконке скулил, тихо стонал во сне, Пися.

Витя Влас встал по нужде. Ночью ему снился плохой сон. Теперь он мpачно смотpел на жизнь и на своё будущее.

Белея кальсонами и почёсывая волосатый живот, прошёлся по коридору. Осуждающе посмотрел на Коновалова. Бросил взгляд в окно.

Окна были занавешены утренними сумеpками — рваными, серыми и измятыми как туалетная бумага.

На белом снегу стояли две громадные чёрные овчарки. Тянули лобастые морды в сторону нашего барака. От их дыхания шел легкий пар. Утро обещало быть плохим. Очень плохим.

Над зоной протяжно завыла сирена. Её металлический рёв наполнил воздух, рассыпаясь на тысячи мелких звуков.

— Подъем! Подъем! — Кричал дневальный.

Отряды выгнали на белый декабрьский снег.

Вялые после сна, сразу прохваченные на холодным ветру и промозглой стуже, толпились зэки на плацу. Зябко кутались в подбитые рыбьим мехом телогрейки. Выбивали дробную чечётку замёрзшими ногами. Матерились и размахивали дубинками сержанты — контролёры….

Кто-то орал, кто-то матерился, кто-то истерично вопил: «За что бьёшь, начальник? Я вот напишу президенту США».

Стараясь держаться подальше от бушующих контролёров я затесался в середину строя. Передние ряды без конца ровняли криками и дубинками.

Пока шла перекличка в зону вошёл ОМОН.

Над заснеженным плацем пронёсся шум. Около тысячи заключённых с застарелым страхом смотрели на щиты, каски и дубинки.

Зэки заволновались.

ОМОН вводили и раньше, в основном для тренировок, поскольку, колония считалась относительно спокойной. Но сегодня, судя по всему отряд ввели для работы.

ДПНК, майор Матвеев, зябко ёжился, проклиная сибирскую зиму, начальство и зэков.

— Блять! — Тоскливо думал Матвеев. — Когда же пенсия?

За его спиной торчал старший нарядчик зоны Петруха.

В правой руке он держал деревянный чемоданчик с карточками. На них были фотокарточки заключённых, фамилии и сроки.

Майор Матвеев поддел снег носком хромового офицерского сапога. Затем вытянулся перед строем, заложив за спину руки в кожаных перчатках.

— Сейчас будет шмон. Пока не найдут то, что ищем, зона будет стоять.

Зэки насторожились. По рядам пронёсся ропот.

— Что ищете то, хоть скажите?

Всезнающий Юра Дулинский, сказал, сплюнув сквозь зубы:

— Компромат они ищут! Вроде кто — то из мусоров пронёс в банках с краской водку. А блатные решили его припутать на предмет сотрудничества и момент передачи денег записали на диктофон.

Информация дошла до кума, тот доложил хозяину. Начальник колонии перепугался, что узнают журналисты и заказал маски-шоу.

Несколько часов зона стояла на плацу.

Огромную массу людей тесно окружили вооружённым конвоем. Грозно шевелились стволы автоматов, кашлял бензиновой гарью БТР, введенный в жилую зону. Натягивая поводки надрывно лаяли и ярились здоровенные псы.

Зэки ёжились, кутаясь в ватные телогрейки, не замечая хрипящих собак.

В бараках шёл шмон, искали предметы, запрещенные к хранению в зоне — водку, наркотики, оружие.

Никто не вышел и не сознался, где плёнка. Фотографии и кассеты не нашли.

В каптёрке пятого отряда нашли резиновую женщину.

Пять человек из разных отрядов, и с ними Заза, отправились в БУР.

Пися остался неприкаянным. Без поддержки и крепкой Зазиной руки. Его забрал к себе Влас.

На следующий день Пися уже вновь бегал по бараку с кастрюлями и сковородкой.

* * *

По совету Асредина я начал писать.

Моё сознание регистрировало все виденное вокруг. Фиксировало его в литературной интерпретации: «Над бараком светила обкусанная по краям луна…»

Оставалось перенести все это на бумагу. Я пытался найти слова, отражающие увиденное и пережитые чувства.

Представлял себе идиллическую картину: деревня, осень, дожди, а я сижу в теплом доме и пишу большой роман. Или нет, лучше перед горящим камином, а за окном бушует океан. Эрнест Хемингуэй, мля! Старик и море!

Но на бумаге появлялись донельзя пошлые, сусальные рассказики, что-то вроде дневника гимназистки или рассказов Льва Шейнина.

Сплошная героизация преступного мира, конфликт с государством и всё это на фоне неясно очерченных фигур, непонятных мотивов. В общем современный Достоевский, и его идеей каторги, необходимой для духовного развития личности, необходимости страдания для искупления греха и прочая белиберда.

Большинство сидельцев уважало мои писательские потуги и надеялось, что я напишу персонально про каждого и его освободят. Некоторые критиковали. В меру своих умственных способностей, знания жизни и литературы.

Одноногий Витя Орлов, спрашивал: