Фраер

Его статья в криминальном мире уважением не пользовалась. Осужденные по ней были не в почёте, но Виталик не сдавался и лез в драку с теми, кто старался наступить ему на горло.

Услышав брюзжание Петровича Виталик садится на шконку и громко, чтобы слышал весь барак, говорит:

— Мужики, слушайте новый анекдот.

Все заинтересованно поворачивают головы.

— Вовочка едет в такси с мамой и без конца спрашивает таксиста: «Дяденька, а если бы моя мама была львицей, а папа тигром, кем бы я был? Таксист молчит. Дядя таксист, а кем я был если бы моя мама была львицей, а папа львом? Шофёр опять молчит. Едут дальше… Мальчик таксисту: А кем бы я был если бы моя мама… Достал Вовочка таксиста. Того начинает подтряхивать и он говорит со злостью: А кем бы ты был, если бы твоя мать была проституткой, а отец пидорасом? Вовочка не долго думая — таксистом!»

Виталя, как бы извиняясь широко улыбается сидельцам. Дескать, извините меня бескультурщину, за неприличный анекдот. Не в огорчение будь сказано порядочным арестантам.

Все понимают кого он имеет в виду, но молчат, пересмеиваются. Понимает это и Петрович, смущённо ёрзает на своей шконке. Возмущаться нельзя, иначе Виталька поднимет крик на весь барак. Дескать имени твоего не произносили. Чего тогда определяешься? Знаешь что за собой, что ли?..

И слушать тоже невмоготу. Таксист кряхтя приподнимается. Из под майки выпирает туго обтянутое брюхо, поросшее седыми волосами.

Что-то раздражённо бубня Петрович плетётся на выход из барака.

Виталя кричит ему в след:

— Пидовка старая!

Оскорбление повисло в воздухе и, кажется, плавает в тишине барака.

Таксист втянув голову в плечи, непроизвольно ускоряет ход и пулей вылетает из дверей. Потом он долго гуляет в локалке, грустно размышляя о современных нравах и заглядывая в окна барака.

Колесо укоризненно качает головой.

— Вот мудила с Нижнего Тагила! У самого имя, капитан Немо, а хавало открывает будто Христа в одеяло заворачивал!

* * *

Каждый грешник не настолько грешен, чтобы не иметь трактовки своего греха. Каждый из падших имел за душой мотивировку оправдания своего греха.

Крадуны и грабители считали себя борцами с социальным неравенством. Даже клюквеник Костя, обнёсший сельскую церквушку на моё резонное замечание, дескать как же так, Божьего гнева не боишься что ли, разразился целой проповедью, дескать батюшка был грешен, вот он его и наказал.

Вот и Колобок пришёл к выводу, что он не настолько грешен, как наказал его суд.

Миша попросил меня написать для него помиловку. Как он сказал — пограмотнее.

В лагере были настоящие профессионалы эпистолярного жанра. Мастера по составлению слёзных и пронзительных прошений. Но Колобок обратился именно ко мне. Наверное сказалась, уважение к моему высшему образованию.

Слышавший наш разговор Петрович тут же разразился брюзжанием, что вот дескать зэки пошли, у советской власти помиловку просят, не то что раньше, блатные на смерть во имя воровской идеи шли, ни ножа ни фуя не боялись.

Виталик тут же привычно послал таксиста на детородный орган и конфликт был исчерпан.

Я не очень верил, что моя писанина может что-либо изменить в Мишкиной судьбе, но как будешь отговаривать человека, который сидит уже девять лет, а впереди еще три.

Сидельцы со всех сторон давали советы как писать. Гриша — материубийца кричал.

— Ты чего пишешь, писатель! «Уважаемый господин президент…прошу учесть»… Так даже у бабы не просят! Не просить надо, а требовать!

— Хорош! — Переживал Колобок. — Много вас тут шибко грамотных. Сейчас сам писать будешь!

— И напишу! — Заводился Гриша.

— Ага напишешь! — Не соглашается Колобок. — Ещё десятку добавят!

Барак взрывался от хохота.

Я не реагировал. Думал. Оттачивал в уме формулировки.

Колобок притащил откуда-то папиросу с анашой. Мы выкурили её в локалке, и ко мне пришло вдохновение. Как говорили классики, Остапа понесло.

Каждые полчаса Миша бегал заваривать чифир. Творческий процесс продолжался до отбоя.

Получилось не прошение о помиловании, а песня! Конечный продукт представлял собой нечто среднее между ультиматумом и представлением на награждение.

Я упирал на то, что престарелый отец Колобка, фронтовик, участник парада на Красной площади в ноябре 1941 года. Участник штурма рейхстага.

Что он может не дождаться из тюрьмы своего единственного сына.

Что Михаил в прошлом передовик производства, потерявший глаз во время перевыполнения плана. Убийство совершил в состоянии крайнего раздражения, вызванного противоправным поведением потерпевшей. Но в своих действиях уже давно уже раскаялся. И много ещё всякого.

Я прочел помиловку вслух. Её слушал весь барак. Решили отправлять её через волю. Потом Колобок поставил свою подпись, а утром отдал бесконвойникам, чтобы они отправили письмо через вольняшек.

Шло время, месяц за месяцем. Колобок ждал и радовался как ребёнок. Говорил, что если через три — четыре месяца нет отказа, значит помиловка попала на рассмотрение.

Сам я никаких жалоб и никаких просьб о помиловании или пересмотре дела — не писал. Зачем? Шесть лет, это не срок. К тому же в отличие от многих знал, что был виноват.

* * *