Фрагменты, как они есть

В петле его насморк и сам он уже давно, только вот она призрачная или прозрачная, или духовная. Он обдирает свои пальцы и буквы в книгах – это шутка, так как совсем он не обдирает буквы в книгах, так как он их не читает. Представьте себе, не читает. Ни капли, ни секунды. Идет над ним солнце или луна – никогда, поверте, он читает. Злоба цветов для него сочетание игрушечное и не воспринимаемое. Черт, мне надоело уже жаловаться на свое окружение. Простите меня.

На своих обоях без узора я вижу Юрия Сергеевича, вернее, ранее видела. Сейчас я пустой стакан. Собственно, о стаканах. Оксана Алексеевна тоже стакан, но полный ошибками и грязи. Так вот, знает, что она ответила на мое нейтральное завершение разговора вопросом: "А что если я хочу стать гением, первым поэтом века?"

– Гений, настоящий гений не может проситься стать гением!"

Это было бы проклятием для неженки. Но я тоже неженка, что же делать? Зачеркнуть все, что она сказала, выкинуть не правдоподобно и как-то хищно, но насущно немного поправить уголок этого суждения и принять его, новое почти что, исправленное суждение. Я, на самом деле, ждала, очень ждала ее присутствие

в моем присутствии. Об ожидании я еще могу сказать.

Ожидание чего-то и прикосновение к нему не всегда дает тот эффект, который можно заполучить в простом продлении времени, которое тянется руками и ногтями к непревзойденному, точнее, к тому что кажется непревзойденным, чаще всего исполнение желания хуже его ожидания, но всегда есть несколько процентов, которые показываю доступность еще не решенного. Эти несколько процентов составляют желания, которые не исполняются. Которые пробуждаются как-то раз и потом ждут, когда выйдет кто-то из ванной, чтобы занять ее и умыться. Все мы находимся в ожидании Годо, кто-то больше, кто-то меньше. Тоска, которая не дает покоя, вот , что заставляет ждать. Загробные визгливые желания, которые не дают помучиться сполна, но только отрывками. Отрывистыми ударами понимания конца. Сумасшествие, которое не гонится за искажением, но только за точностью, определенностью, пением цикад и исступленный нож между зубов, все это в одной картинке. В забитом странствовании и плюшевом различении этого путешествия я нахожу еще одну монаду в этому этом. Каблуки этого танца очень вихревые, несмотря на толщину этого каблука. Мглистая дорога, которая прозябает в своей узости есть истощение восстанавливающее и мечтательное.

Мои скулы сражаются за эзотерическую пищу своего презентабельного вида. Они как будто жестяные и чехарде измотанные лепестками ветра. Осилить который можно только с трудом загинания мускул лица, ветер – есть чужие лица перед которыми надо выглядеть напыщенно, чтобы обезопасить себя. Ведь фильтрация и распознавание происходит по принципу удовольствия – то есть когда вы видите чужака с жирно-надменным лицом, то сразу бросается идея его скрытности кувыркания на кровати с какой-то простушкой или любого иного удовольствия, которое оставляет отпечаток. Если надменность усредненная, серая, посредственная – в этом есть что-то живое и настоящее, то есть не наигранное. Тоже касается и серьезности и прочего хлама, который горбится на лице в созвездие. Изъезженный центральный момент – на лице могут читать озабоченность, проникновение, грусть и прочее, прочее – это предвзятость указывает на нищету ума. Когда я однажды шел со шваброй, купленной в ОКЕЙ, она была вместо флага, то скорее это замещение флага свободы подобало только смеху, которые смотрелись как смертельный разрез на полотне. Хотелось сказать: "Что ж, зубастые, опрокиньте свои ожидания, я просто несу швабру."

Знаете, мне надоело программировать в субъективность то, что я вижу внешнее – деревья, лужайки, солнце. Описывать, как я их вижу. Больше новизны можно собрать с описания истинного субъекта или субъектов и их отношений.