Франчиска

Наступил довольно спокойный период, который моя мать и Петрашку лихорадочно и жадно стремились использовать. Хотя на мельнице в это время дел было не так уж много (все это происходило в начале лета сорок седьмого года, почти три года спустя после отъезда Пенеску), поскольку запасы у людей подошли к концу и все ждали нового урожая, мать и Петрашку с раннего утра отправлялись на мельницу и возвращались поздно ночью. Мать, которая всегда держала двух кухарок, начала даже сама готовить на мельнице, и мы все были счастливы сесть за стол в бывшей мастерской Рихтера, служившей теперь и кухней. Правда, еда здесь была простой и невкусной, не то что за богатым столом в епископии, но мы предпочитали эту пищу. Мы все составляли одну компанию и так глубоко погрузились в новую жизнь, что только она и представлялась нам вполне естественной и реальной, а то, что было подлинной действительностью, мало-помалу отошло куда-то в сторону, превратилось в мираж. Нужно сказать, что после того разговора, когда моя мать высказала отцу всю жестокую правду, он не переступал порога мельницы. Отец снова впал в угрюмую молчаливость и с преувеличенным рвением занялся машиной и епископальным поместьем, находившимся километрах в пятнадцати от города, где он пропадал по два, по три дня каждую неделю. Мы его почти совсем забыли. Я хорошо помню, что, когда мы встречались с ним, у меня было такое впечатление, будто я вижу совершенно постороннего человека. Я не испытывала к нему даже жалости, потому что слишком хорошо еще помнила его грубую пощечину. Мои чувства подкрепляло и всеобщее пренебрежительное отношение, особенно со стороны матери и Петрашку, купивших спокойствие ценою унижения перед ним, что оскорбляло нас всех, потому что нет ничего более унизительного, как быть обязанным благородству человека, который, по общему мнению, лишен характера. Тебе может показаться, что я была слишком сурова к родному отцу, но дело заключалось в том, что и меня вовлекли в ту борьбу, которая с каждым днем становилась все более открытой и беспощадной.

Итак, некоторое время мы жили спокойно, но нам пришлось расплачиваться за ничтожную ошибку, допущенную матерью, за маленькое упущение, которое все перевернуло вверх дном. Дело заключалось в том, что, поговорив с епископом, она пренебрегла или просто забыла сообщить о его решении викарию. Не прошло и двух недель после разговора матери с дядюшкой, как викарий поставил вопрос о мельнице на заседании консистории. В тот день ничего не решили, и вопрос этот остался открытым, однако к нему должны были вернуться еще через две недели, поскольку заседания консистории происходили два раза в месяц.

Мать воспротивилась этому и снова бросилась к мужу, к епископу, к викарию, к директору банка «Карашана». Она была настолько умной и уважаемой женщиной, что из всех этих отдельных переговоров выходила победительницей. Но все, склонив сегодня головы перед ее доводами, вновь поднимали их, как только мать поворачивалась спиной. Это было похоже на игру, на сражение с призраками. В конце концов матерью овладел страх: все эти люди, которые принадлежали к ее кругу и действительно были внимательными, благородными по отношению к ней, на самом деле оказывались непреклонными и жестокими. Больше всего ее пугало поведение отца и в какой-то мере ее дяди, епископа. Они всегда позволяли ей руководить собой, добровольно признавая ее превосходство над собой. И теперь они поступали точно так же. В разговорах, которые мать вела с ними, они соглашались с ней, смеялись или что-то мямлили, но потом вновь занимали прежнюю позицию, от которой отрекались всего лишь четверть часа назад, подавленные ее сильным характером.