Франкенштейн

– Увы, батюшка, – говорил я, – мало же вы меня знаете! Настоящие люди, их подлинные чувства и стремления действительно были бы унижены, если бы такой законченный негодяй, как я, посмел гордиться. Бедная Жюстина была виновна не больше, чем я, но ее осудили и приговорили к позорной смерти. Она погибла, а причина ее смерти – во мне; я убил ее. Уильям, Жюстина и Анри – все они пали от моей руки.

Во время моего заключения в ирландской тюрьме отец часто слышал от меня подобные слова, и всякий раз, когда я винил себя, ему наверняка хотелось бы получить хоть какое-то объяснение, попытаться понять, в чем причина. В конце концов он решил для себя, что мои слова – это болезненный бред; дескать, навязчивая мысль, возникшая у меня во время болезни, каким-то образом сохранилась и продолжала меня донимать и после выздоровления.

Я же всячески уклонялся от объяснений. Слова, какими бы убедительными они ни были, ничем помочь не могли, так как я был убежден, что все вокруг считают меня частично повредившимся в рассудке. Одно это было способно навеки сковать мой язык. Даже если бы это было не так и отец верил бы каждому моему слову, я не мог заставить себя раскрыть ужасную тайну, сулившую тому, кто ею обладает, отчаяние и леденящий ужас.

Вот почему я молчал, лишая себя понимания и сочувствия, а между тем я был бы готов отдать все на свете за то, чтобы разделить с любой живой душой это роковое бремя. Лишь изредка из глубины моей души вырывались бессвязные слова, лишенные, с точки зрения окружающих, какого-либо смысла. Я и сам не решался дать им объяснение, но правдивость этих слов, вырываясь наружу, облегчала мою душевную боль.

Так и в этот раз отец заметил с едва сдерживаемым удивлением:

– Виктор, дорогой мой, что за нелепости? Сделай милость, исполни мою просьбу: никогда больше не вздумай утверждать ничего подобного, иначе люди сочтут тебя душевнобольным.

– Я в здравом уме, – с негодованием воскликнул я, – небо, которому известны мои дела, может засвидетельствовать, что я говорю совершенную правду. Я – убийца этих невинных, они погибли из-за меня и моих дел. Я тысячу раз по капле отдал бы свою кровь, лишь бы спасти их жизнь; но я не мог этого сделать, отец, иначе пришлось бы пожертвовать всем родом человеческим.

Последние слова окончательно убедили отца, что мой рассудок помрачен; он немедленно сменил тему разговора, чтобы отвлечь меня и заставить сосредоточиться на совершенно посторонних вещах. С тех пор он больше не возвращался к событиям, разыгравшимся в Ирландии, и не позволял говорить о перенесенных мною невзгодах, словно хотел, чтобы все это бесследно стерлось в моей памяти.

Однако время шло, и я стал гораздо спокойнее; горе беспрестанно точило мое сердце, но теперь я уже не позволял себе бессвязных речей и самообличений, мне было достаточно сознавать тяжесть содеянного мною. Совершив над собой сверхчеловеческое усилие, я заставил умокнуть голос страдания, которое стремилось заявить о себе всему миру. Теперь я настолько владел собой, что мог трезво оценить все обстоятельства того, что произошло со мной на Оркнейских островах и впоследствии.

За несколько дней до отъезда из Парижа в Швейцарию я получил следующее письмо от Элизы. Вот что она писала:

«Дорогой друг! Я с едва сдерживаемой радостью прочитала письмо дяди, отправленное из Парижа. Оказывается, тебя уже не отделяет от меня огромное расстояние и морской простор, и я надеюсь взглянуть в твои глаза через каких-нибудь две недели. Бедный мой друг, сколько же тебе пришлось выстрадать! Я боюсь, что ты чувствуешь себя теперь еще хуже, чем когда покидал Женеву. Эта зима оказалась полной уныния и постоянных терзаний из-за абсолютной неизвестности – где ты и что с тобой. Но я не теряю надежды увидеть тебя спокойным и умиротворенным, с наполненным миром и любовью сердцем.

И все же я подозреваю, что тревога, которая причиняла тебе такую мучительную боль год тому назад, существует и теперь, а может быть, и стала со временем сильнее. Мне не хочется расстраивать тебя именно сейчас, когда на тебя обрушилось разом столько бед; однако один разговор, который произошел между мною и моим дядей накануне его отъезда, требует, чтобы я объяснилась еще до того, как мы увидимся.

Я написала «объяснилась», и ты, вероятно, удивишься и спросишь: что же у твоей Элизы может быть такого, что требует объяснений? Если ты и в самом деле так подумаешь, то одна эта мысль развеет все мои сомнения и даст ответ на все вопросы. Но ты далеко и, верно, опасаешься и, вместе с тем, хочешь такого объяснения. Я чувствую, что это, скорее всего, так и есть, поэтому больше не стану ничего откладывать и напишу то, что за время твоих продолжительных отлучек мне часто хотелось написать, но не хватало мужества.