Франкенштейн

Даже мои матросы чувствуют крепость его веры, и когда он обращается к ним, забывают о своем отчаянном положении и жестоких лишениях. Воля и решимость человека – вот что, по его словам, движет ледяными горами и превращает их в пустячные препятствия, преодолимые так же легко, как холмики рыхлой почвы, насыпанные кротами на садовой дорожке.

Однако бодрость духа постепенно покидает моих спутников, уступая место страху и безнадежности, и я начинаю опасаться, что кое-кто в команде подумывает о бунте.

Тем временем температура падает все ниже. Холод сковывает льды вокруг нас, и надежда вырваться из этих оков тает день ото дня. Двое матросов умерли от цинги – болезни, грозящей всем экипажам, плавающим в полярных широтах. Франкенштейн также слабеет день ото дня; в его глазах еще виден лихорадочный блеск, но он до предела истощен; если ему приходится сделать какое-нибудь усилие, он сразу же впадает в беспамятство, пульс его слабеет настолько, что это забытье больше походит на предсмертный сон.

А сегодня утром, когда я вглядывался в изможденное лицо Франкенштейна, опасаясь увидеть признаки надвигающейся кончины, несколько матросов из палубной команды вошли в каюту. Один из них заявил, что экипаж уполномочил их обратиться ко мне с просьбой, в которой я, как человек разумный и всегда внимательно относящийся к нуждам экипажа, не могу отказать. Сейчас мы затерты во льдах и может случиться, что вообще отсюда не выберемся. Но если даже в ледовом поле и откроется проход, у матросов есть опасения, что я поступлю безрассудно и попытаюсь вести судно дальше на север, к новым опасностям и верной гибели. Вот почему команда настаивает, чтобы я в присутствии всех ее членов дал слово, что, как только «Маргарет Сэйвилл» освободится, поверну на юг – туда, где поверхность океана еще свободна от ледяной брони.

Меня это поразило. Мне и в голову не приходило отказаться от достижения цели, и, уж конечно, я не помышлял о возвращении, если бы вдруг перед нами открылось пространство свободной ото льдов воды. Но имел ли я право отказать морякам в их просьбе?

Я мучительно колебался. И тут Франкенштейн, лежавший безмолвно и казавшийся до того ослабевшим, что едва мог понять смысл происходящего в каюте, внезапно заговорил, обращаясь к матросам:

– Чего вы требуете от вашего капитана? Неужели сейчас, когда пройден столь трудный и далекий путь, вы так легко готовы отказаться от всего, ради чего терпели лишения? Разве не сами вы назвали эту экспедицию «славной»? А почему? Наверняка не потому, что ваш путь пролегал по тихим и теплым водам южных морей, а по той причине, что вам предстояли великие опасности и испытания, подстерегавшие вас на каждом шагу. Капитан надеялся на ваши стойкость и мужество, на вашу способность твердо смотреть смерти в лицо и побеждать ее. Вам предстояло прославиться и принести пользу человечеству, ваши имена были бы на устах у всех, как имена людей, не устрашившихся сурового Ледовитого океана. Вы же при первой серьезной опасности готовы отступить к своим очагам и унылой повседневности. Что ж, тогда вас ждет совсем иная слава – слава людей, у которых не хватило духу выносить стужу и настоящие опасности. Зачем тогда, зная, на какое дело вы идете, было наниматься на судно, забираться так далеко к северу? Чтобы в конце концов заставлять своего капитана позорно повернуть? Проще было сразу объявить: да, мы трусы, не способные ни на что. И вот что я вам скажу напоследок, матросы. Вам нужны сила и стальная твердость настоящих мужчин, неколебимая прочность прибрежных скал, о которые разбиваются любые волны. Этот лед не настолько крепок, какими могут быть человеческие сердца, рано или поздно он растает или раскрошится, и, если вы будете единодушны в своем стремлении, он не устоит перед вами. Не стоит вам возвращаться домой как проигравшей армии с поля неудачного сражения, вернитесь как герои, которые сражались и победили по праву!

Его голос к концу речи окреп, глаза засверкали, и казалось, что чувства, которые охватили Франкенштейна в эту минуту, передались каждому из присутствующих.

Мои люди были взволнованы. Никто из них не произнес ни слова, они лишь смущенно переглядывались между собой. Тогда вмешался я, приказав им разойтись и обдумать то, что они здесь услышали. Я обещал, что не поведу судно дальше на север, если большинство экипажа этому воспротивится, но добавил, что не теряю надежды на то, что к ним снова вернется мужество и стремление к цели.

Когда матросы разошлись, я обернулся к человеку, который поддержал меня в столь трудную минуту; однако горячая речь, по-видимому, отняла у Франкенштейна последние силы, он казался почти безжизненным.

Не берусь предсказывать, каким окажется мнение команды, но что касается меня, я бы скорее погиб, чем вернулся как побитый пес, так и не справившись со своей задачей. Но, боюсь, именно так все и случится – люди, которых не ведет жажда открытий и чести, ни за что не согласятся и дальше терпеть жестокие лишения…

3