Франклин Рузвельт

Их последняя встреча состоялась 15 марта. В принципе не возражая против применения атомного оружия, Стимсон в то же время предупредил президента, что боевое использование этого нового и, по всей видимости, страшного средства разрушения и уничтожения людей окажет непредсказуемое влияние на послевоенный мир, нарушит баланс сил. Есть, полагал Стимсон, два пути подхода к атомному оружию в послевоенное время: сохранение секретности при условии американо-британской монополии и передача нового оружия под международный контроль. Стимсон не говорил, какой точки зрения придерживается он сам, но из контекста разговора и из его дневниковой записи («В целом разговор был успешным» ^{736}) следует, что он предпочитал второй вариант.

Министр, однако, преувеличивал решимость Рузвельта отказаться от соблазна послевоенного использования атомного оружия в качестве средства давления на другие правительства. Президент всё еще колебался. Возможно, он воспринял позицию Стимсона как стремление частично возвратиться к изоляционизму (тем более что министр принадлежал к традиционно изоляционистской Республиканской партии), тогда как он сам оставался решительным сторонником американского участия во всех мировых делах.

В любом случае, Рузвельт откладывал решение по столь кардинальному вопросу до того времени, как планы станут реальностью — атомное оружие не только пройдет испытание, но и будет использовано против неприятеля.

Видя это, Стимсон попытался усилить натиск. В начале апреля он, на этот раз письменно, предложил поделиться атомными секретами с СССР — разумеется, не безвозмездно, а ценой политических уступок, в которых он не сомневался. И вновь президент вроде бы проявил понимание, но свое решение продолжал откладывать ^{737}.

Трудно сказать, знал ли Стимсон о новой инициативе А. Эйнштейна и Л. Сциларда, но она явно лежала в том же русле, что и его предложения. Правда, в исторической литературе новое письмо Эйнштейна президенту часто излагается крайне неточно. Великий физик якобы обратился к Рузвельту с настойчивым предупреждением об опасности атомного оружия и необходимости обеспечить международные гарантии его неприменения, а Рузвельт ему не ответил ^{738}.

На самом деле письмо было значительно более осторожным да и события происходили несколько иначе. Во второй половине марта Сцилард рассказал Эйнштейну, что еще в декабре 1944 года финансист Сакс по просьбе группы физиков беседовал с Рузвельтом об атомной бомбе. Среди предложений, встретивших благожелательное отношение президента, был план, выдвинутый физиками: после окончательных испытаний ученые осуществят публичную демонстрацию нового оружия в присутствии представителей союзных и нейтральных держав, затем от своего имени или от имени правительства опубликуют краткое коммюнике с изложением сущности открытия, правительство США обратится к правительствам Германии (если война с ней не будет закончена) и Японии с требованием капитуляции. В случае отказа должно было последовать оповещение о предстоящей бомбардировке с указанием ее места и сроков, с предоставлением противнику времени, необходимого для эвакуации из угрожаемых районов всех людей и животных.

Рузвельт, однако, ничего не предпринял. Теперь Сцилард подготовил текст нового письма президенту, который Эйнштейн и подписал. В этом письме, датированном 25 марта, содержалось напоминание о первом послании Рузвельту, после которого были начаты работы над урановым проектом. Не касаясь существа дела в связи с сугубой секретностью, ученый только просил президента принять Сциларда, весьма обеспокоенного политическими вопросами, связанными с проектом ^{739}.

Судя по всему, письмо пришло слишком поздно. Ознакомиться с ним Рузвельт не успел.

* * *

Между тем по мере приближения окончания военных действий в Европе взаимоотношения США и СССР и соответственно Рузвельта и Сталина становились всё более напряженными. Вначале конфликт возник по частному, но исключительно важному, с точки зрения американцев, вопросу — о судьбе американских пленных, освобожденных советскими войсками. Сотрудники НКВД и военные начальники, безусловно, по команде с самой вершины, препятствовали доступу уполномоченных США к этим людям, считая пленных своего рода заложниками в предстоявшей игре, рассчитывая на новые уступки с американской стороны.

Получив об этом сообщение от Гарримана, Рузвельт 17 марта впервые обратился к Сталину с резким письмом: