Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями)

Что касается солидарности политических партий, тут проблем не было. Президент с удовлетворением принял заявления председателей демократической и республиканской партий, обязавшихся сотрудничать во время войны, и высказал пожелание, чтобы обе партии способствовали укреплению гражданской обороны. Не было проблемы и с перенесением на будущее больших дебатов. Бывшие изоляционисты опережали друг друга в выражении поддержки. Наибольшую тревогу вызывало продолжавшееся противостояние предпринимателей и профсоюзов. Эффективность Посреднического совета национальной оборонной промышленности была подорвана выходом из него представителей Конгресса производственных профсоюзов. Для установления социального мира в промышленности требовался новый посреднический орган. Вскоре после Пёрл-Харбора президент попросил профсоюзных лидеров и Консультативный совет по бизнесу при министерстве торговли выделить своих представителей на конференцию по вопросам выработки принципиальной политики в области трудовых отношений на время войны. Первой и главной целью конференции, дал ясно понять президент, должно стать согласие всех сторон на проведение забастовок в период войны.

Президент пригласил участников конференции в Белый дом на предварительную беседу. Пришли промышленники, ненавидевшие Рузвельта: Льюис, порвавший с президентом во время предвыборной кампании 1940 года, Грин, дружелюбно настроенный, но настороженный. Президент приветствовал каждого из делегатов и затем обратился к ним с почти полуторачасовой речью: говорил, что необходимо быстро достичь соглашения; ограничить время на произнесение речей в ходе конференции; о самодисциплине. Сказал, что размышляет сейчас над старой китайской пословицей: «господи, измени твой мир и начни с меня».

Между профсоюзами и предпринимателями различий немного, продолжал Рузвельт.

— Это напоминает старую притчу Киплинга о «Джуди О'Грэди и полковничьей леди». Под кожей они совершенно одинаковы. Это справедливо для нашей страны, особенно нашей страны, и мы хотим это сохранить.

Манера его речи, отмечала Фрэнсис Перкинс, отличалась здравомыслием и бодростью, уверенностью и серьезностью в сочетании со скромностью. Трагедия Пёрл-Харбора, предстоящие опасности действовали на него как своеобразное средство духовного очищения и делали его сильнее и целеустремленнее. Делегаты возвращались на предприятия глубоко взволнованные речью президента, даже если и не вполне уверенные в том, что выработали с ним единую позицию.

Приближалось Рождество — необычное Рождество для страны и Рузвельтов. Тысячи мужчин брали свои последние отпуска перед выходом в море; другим тысячам отменили рождественские увольнительные; с военных складов разобрали все военное снаряжение. Семья Рузвельта не была свободна от тревог, связанных с войной. В Нью-Йорке за несколько дней до Рождества Джозеф Лэш имел телефонный разговор с Элеонорой Рузвельт. В ее доме на Шестьдесят пятой улице он увидел ее встревоженной и подавленной; Элеонора сослалась на трудный день и разрыдалась. Лэш поинтересовался: это неприятности по работе в Агентстве гражданской обороны ее расстроили? Нет, дело не в этом. Элеонора сказала, что она и президент проводили сына Джеймса, он отбыл на Гавайи, а также Эллиотта. Конечно, они должны выполнять свой долг, но все равно разлука переживается тяжело. Даже по закону средних величин не все ее мальчики вернутся с войны. И снова заплакала, но взяла себя в руки. Никто не заметил, чтобы плакал президент, — возможно, не умел. На его письменном столе лежал, ожидая подписи, законопроект, предусматривавший отправку на войну 7 миллионов человек от 20 до 44 лет.

Говорили, что в Белом доме остается одна отрада — Фала. Но 22 декабря в Вашингтон прибыл Уинстон Черчилль, — и жизнь в Белом доме мгновенно преобразилась.

Рузвельт ожидал Черчилля в Вашингтонском аэропорту, опираясь на свой автомобиль, когда премьер появился со стороны Хэмптон-Роудс, куда прилетел и высадился вместе с окружением. С неизменной толстой сигарой в зубах, премьер-министр прошел прямо к президенту «и пожал его сильную руку тепло и непринужденно», писал впоследствии Черчилль. После неофициального обеда на семнадцать персон премьер-министра поместили в большой спальне напротив комнаты Гопкинса, рядом с любимой комнатой Черчилля, где висела туристическая карта.