Франклин Рузвельт

Особенно агрессивным был Объединенный профсоюз шахтеров, насчитывавший в 1943 году около четырехсот тысяч членов. В начале года произошел ряд местных стачек горняков, выдвигавших требования повышения заработной платы, улучшения техники безопасности и главное — введения шестичасового рабочего дня. В апреле председатель объединения горняков Джон Льюис призвал к общенациональной забастовке с теми же лозунгами — и это в условиях военного времени, когда американские войска сражались на Тихом океане и в Северной Африке, США готовились к участию в битвах на Европейском континенте, а внутри страны все средства и человеческие силы сосредоточивались на снабжении армии и помощи союзникам.

Рузвельт был возмущен поведением лидеров горняков, фактически подзуживавших рабочих на саботаж. Вспоминая, на какие уступки организованному рабочему движению он пошел в предвоенные годы, президент с полным основанием полагал, что тяготы войны должны нести все слои населения. Но он вынужден был сдерживать свои эмоции.

Второго мая 1943 года Рузвельт посвятил свою «беседу у камина» именно этому вопросу. Внешне спокойно, но с огромным внутренним напряжением он говорил о своей только что завершившейся инспекционной поездке по двенадцати штатам, о встречах с рабочими, фермерами, солдатами. Президент признавал: «Рабочие — мужчины и женщины — безропотно выносят долгие смены на трудной работе, терпят тяжелые условия жизни»^{605} — и при этом напоминал, что после нападения японцев на Пёрл-Харбор оба ведущих профобъединения — АФТ и КПП — провозгласили, что отказываются от забастовок до полной победы. Среди тех, кто дал это обещание, был и председатель Объединенного профсоюза шахтеров. Теперь же обещание нарушено и ответственность за кризисное положение лежит именно на руководителях профсоюзного объединения, а не на рядовых горняках.

Рузвельт сообщил о чрезвычайных мерах, которые вынужден был принять: накануне он отдал распоряжение о взятии шахт под правительственное управление. Президент призвал шахтеров вернуться к работе, приводя в пример солдат и матросов, подлинных героев. «Они знают, как важно для сотен тысяч, а в конечном итоге — для миллионов других молодых американцев, чтобы самое лучшее вооружение как можно скорее попало в руки наших военных частей». «Уголь будет добываться, — твердо заявлял Рузвельт, — независимо от того, кто и что об этом думает… Невозможно себе представить, чтобы хоть один шахтер, если он патриот своей страны, не вернулся к работе, к добыче угля, а вместо этого занял какую-то особую позицию»^{606}.

Это обращение, сделанное, как обычно, спокойным голосом, но весьма конфликтное по внутренней тональности, Рузвельт завершил на оптимистической и вместе с тем угрожающей ноте, изложив свою демагогическую патриотическую аргументацию высоким штилем: «Завтра над каждой шахтой будет поднят звездно-полосатый флаг, и я верю, что под этим флагом ни один шахтер не откажется работать»^{607}. Под таким мощным давлением всеобщая стачка шахтеров была отменена.

На переломном этапе войны. Тегеран

В 1943 году воочию проявился перелом в ходе Второй мировой войны, начавшийся в году предыдущем. На Восточном фронте советские войска летом одержали внушительные победы в жестоких сражениях под Сталинградом и на Курской дуге. В это же время американские и британские части завершали наступательную операцию в Северной Африке, военно-морские силы США перешли к более активным боевым действиям на Тихом океане и в Юго-Восточной Азии, где Япония вынуждена была отказаться от наступательных операций и перейти к глухой обороне.

В «беседе у камина» 28 июля 1943 года Рузвельт ознакомил слушателей с важнейшими задачами, которые по согласованию с главными союзниками США — СССР и Великобританией — предстояло решать: безоговорочная капитуляция противника, искоренение фашизма, наказание тех, кто совершил военные преступления и преступления против человечества. Речь шла о таких основополагающих принципах послевоенного мира, как свобода слова и вероисповедания, отсутствие нищеты и страха.

Рузвельт понимал, что среди его сограждан было немало тех, кто полагал, что после войны страна должна возвратиться к своим континентальным делам и поменьше вмешиваться в дела других регионов, не навязывая свою форму правления. Он, однако, был полон решимости сохранить под «идеалистическими» лозунгами руководящее американское участие в общемировых делах, используя с этой целью неимоверно выросшую военно-политическую мощь страны. Президент с лукавством произнес: «Прошу прощения, если мои слова задевают тех американцев, которые, ораторствуя в кругу приятелей, называют такую внешнюю политику “безумным альтруизмом” или “прекраснодушным мечтательством”»^{608}. На самом деле он отлично понимал, что речь идет не о «круге приятелей», а о значительном политическом течении, склонном к возвращению, по крайней мере частичному, к континентальному изоляционизму