Франко

Больше общего нашлось у Франко с двумя другими сельскими учительницами: Климентиной Попович и Ульяной Кравченко.

Климентина Попович, двадцатилетняя учительница в селе Желтанцы Куликовского района Львовской области, прислала в редакцию «Зари» свои стихи. Они понравились Франко. Он их сильно поправил и поместил в журнале за подписью «Климентина П.». Автору написал теплое письмо.

Письмо поразило девушку.

«Как же это, — думала она, — мне, никому не известной, в деревенской глуши затерянной учительнице, пишет такой недосягаемый кумир?!»

А тут пришел и номер «Зари» со стихами «Климентины П.».

— Ты отчего так сияешь? — спросил ее за обедом брат.

— Я пробежалась, гимнастику делала…

— А знаешь, Клима, какая-то новая поэтесса появилась на нашем литературном горизонте! И еще, представь себе, твоя тезка: Климентина П.

— Не может быть!

— Вот взгляни сама, — и брат протянул ей книжку журнала.

Только тот, кто переживал это — увидеть в печати рожденное душой, взлелеянное в мечтах, — может понять ее радость… А брат спрашивает:

— Ты рада, сестричка? Ваша, женская, поэзия верх берет! Правда? Ульяна Кравченко, теперь эта новая, Климентина П., кажется, совсем загонят в угол наших присяжных поэтов — всех этих Масляков да Грабовичей…

Иногда Климентине приходилось приезжать по служебным делам во Львов. И в ближайший свой приезд она послала с посыльным записочку к Франко, на улицу Линде, дом № 3, и стала ждать его визита.

«В моем воображении, — вспоминает Климентина Попович в мемуарах, написанных спустя четыре десятилетия, — он представлялся прекрасным, как Аполлон, а сильным и могучим, как рыцарь чудесных княжеских времен. К тому же, должна заметить, у меня с детства было развито отвращение к рыжим…»

Но вот долгожданная минута настала, и дверь комнаты растворилась. «Показалась фигура, которую я в первое мгновение приняла за кого угодно, но только не за вдохновенного богом певца! И когда я неожиданно увидела эту огненную голову, вынырнувшую из-под меховой шапки (хотя это происходило весной), тоже почему-то рыжего цвета, и мне с первых слов стало ясно, что это именно Франко собственной персоной, — я не могла преодолеть панического отвращения и испуга, которые, должно быть, отразились на моем лице слишком красноречиво, потому что вдруг светлые голубые глаза поэта, словно тучей, омрачились грустью, и лицо исказилось болезненной гримасой.

Эта грусть и эта боль привели меня в чувство, и я, овладев первым непроизвольным порывом, приветливо протянула обе руки к нему и уже без отвращения вложила их в его покрытые рыжими волосами и все в каких-то рыжих пятнах руки…»

Позже Франко приезжал к Климентине Попович в деревню, познакомился с ее родителями.

Климентина как-то спросила Франко:

— Почему о вас говорят, что вы обыкновенно такой мрачный, едкий, что отталкиваете всех от себя?

— А вы что обо мне скажете? — улыбаясь, тоже спросил, не отвечая, Франко.

— Я скажу, что это совсем не так: вы и веселы, как дитя, и самоотверженно добры!

— Я такой только с вами, мой друг!

— А почему же вы не такой с другими?

— Потому что я сам слишком много видел зла и от чужих и — еще больше — от своих!

Они подолгу гуляли вместе в поле, в лесу. Франко в эти минуты совсем преображался: становился тихим, задумчивым. Под монументальными кронами дубов и сосен, в прохладной тишине поэт казался своей юной спутнице именно таким величественным и одухотворенным, каким он когда-то рисовался ей в мечтах. Словно бы у него за плечами вырастали крылья…

— Знаете, — сказал он однажды, — если бы я не должен был заботиться о куске хлеба и мог бы творить только то, чем полна моя душа, так я бы вот здесь поселился, как отшельник, и творил бы, творил и творил, сколько угодно! Мой голос здесь, В этом величественном окружении, окреп бы, как иерихонская труба, и им я попытался бы пробудить народ от векового сна…

Один раз Климентина встретила Франко на улице во Львове. Он шел прямо посредине мостовой, задумавшись, словно лунатик, ни на кого не глядя, ни на что не обращая внимания…

Сойдя с тротуара, Климентина пошла прямо ему навстречу. Он не замечал и ее. Тогда, ударив рассеянного поэта букетом жасмина, Климентина воскликнула:

— Здравствуйте! О чем это вы так упорно размышляете?

Франко встрепенулся, обрадовался:

— Ах, здравствуйте, милый мой товарищ! А ведь я и размышлял как раз о вас. Книги вам приготовил…

— Вот спасибо, так я их сейчас же и заберу, потому что уже уезжаю!

— Зайдете ко мне? — даже удивился поэт.

— А почему же не зайти? Испугаюсь, полагаете, госпожи сплетни? Вы знаете, я ведь иногда люблю поступать ей наперекор! — весело смеялась Климентина.

— Вот и хорошо делаете! Так идемте!

Улица Линде была недалеко. Пошли. По дороге Франко что-то весело рассказывал, и через несколько минут они уже вошли в дом.

— Что ж вы так притихли? — спросил Франко.

— Хотя я и отважна, — отвечала Климентина, — а все-таки никак не могу избавиться от какой-то неловкости. А вдруг посторонний кто-нибудь, не дай бог, войдет и увидит меня здесь? Ведь я просто сгорю от стыда, как будто сделала что-то очень плохое!