Франкский демон

Всё, в том числе и быстрое обогащение братца, шло на пользу Графине и созданной ею партии, даже помолвка, организованная королём, — одна из бесплодных его попыток помирить между собой непримиримых врагов. Добавим, одна из тщетных, последних попыток. Двадцатидвухлетний Бальдуэн не Мезель умирал, единственный гарант хрупкой стабильности уже превратился в живой труп. Отпраздновав Рождество в Тирс, молодой монарх отправился в Назарет, где в первый же месяц нового 1183 года подхватил лихорадку. Кризис миновал, но болезнь обострила проказу, которая, точно пробудившись ото сна, с новой, утроенной силой принялась уничтожать несчастного короля.

Он едва мог пошевелить конечностями, практически совсем Лишился чрезвычайно острого, почти орлиного зрения, ещё так недавно в битве при Монжиса́ре позволившего Бальдуэну, единственному из всех латинян, сразу разглядеть в «святом Георгии» сеньора Керака. В конце зимы правитель Иерусалима не мог даже поставить своей подписи на документах, однако, как и полагалось истинному христианину, продолжал нести мученический крест, изо всех сил пытаясь оставаться верным королевскому долгу, выполнять монаршую работу.

С началом восьмидесятых, предчувствуя скорый конец, Бальдуэн становился всё несговорчивее. Он упорно не желал позволять ни одной из партий взять верх над другой, стремясь не принимать решений, усиливавших позиции либо Куртенэ за счёт Раймунда Триполисского и Ибелинов, либо дававших пуленам ощутимое преимущество над матерью и её сторонниками. Иногда это удавалось, но с таким трудом, что, одержав маленькую, подчас крохотную победу на поле дипломатии в своём собственном государстве, король чувствовал себя так, будто выиграл баталию вроде Монжисарской.

Но, увы, отнюдь не радость и гордость приносили Бальдуэну собственные свершения, а лишь скорбь и усталость. Добытое с таким непосильным для его наполовину съеденного болезнью организма трудом обращалось в прах уже на следующий день.

Граф Триполи и Ибелины не скрывали обид: королю не дороги собственные бароны? Сюзерен не нуждается более в советах верных вассалов? За что же такая немилость? Разве они делом не доказали ему преданности? Разве не готовы умереть за него? Господь всё видит! Он рассудит! Откроет очи доброму правителю на козни недоброжелателей! «Кто? Кто?! — случалось, кричал король, теряя остатки терпения. — О чём вы говорите, мессиры?! Неужели вы всерьёз считаете мою мать и дядю моими недоброжелателями?! Побойтесь же Господа, чьё имя упоминаете! Устрашитесь гнева Иисуса Христа, на которого уповаете!»

Находя монарха своего доведённым до крайности, бароны отступали, но долго ещё дулись, точно мыши на крупу. Между тем и Куртенэ не отставали: ваше величество, если женщина, которая родила вас, не нужна вам более, прогоните её прочь! Не велите ей даже переступать порога ваших покоев! Изгоните из вашего дворца! Из вашего королевства! Зачем вы проявили милость к самым близким вам людям? Чего ради пожаловали богатые уделы? Отберите всё это, отдайте тем, кто ближе вам, чей совет любезнее вашему слуху! Пусть они останутся с вами... до чёрных дней, когда отвернутся от вас, забыв все ваши благодеяния, оказанные им! Тогда, если по воле Божьей не будет ещё поздно, призовите к себе тех, кого ныне отталкиваете от себя с презрением! Господь видит правду! Лучше с сумой в рубище бродить по земле, питаться подаянием, чем жить в богатстве и видеть возле вас недостойных советников, предатели и слуг антихриста!

Вовсю усердствовал и новый патриарх, едва ли не в каждое острое мгновение готовый со всей решимостью бросить под ноги королю святительский посох и омофор, навеки удалиться в монастырь, дабы, сделавшись простым монахом, предать всего себя единственно молитвам о спасении души государя.

«Да что ж такое-то, матушка?! Дядя?! Ваше святейшество?! — с трудом шевеля изъеденными проказой губами, стонал Бальдуэн. — Как же можно называть антихристом слуг Христа? Разве мало сил на борьбу с язычниками положили граф Раймунд, братья Ибелины и прочие бароны Святой Земли?! Побойтесь же Бога! Великий грех совершаете! Молить будете Его о прощении — не простит! Не отмолите вовек! Никто не и молит!»

Теперь матери подпевала ещё и сестра, она, как и полагалось хорошей жене, старалась во всём блюсти интересы мужа. Чем сильнее Сибилла пыталась убедить брата в наличии у её прекрасного витязя каких-либо иных достоинств, кроме так милых ей качеств пылкого любовника, нежного супруга и замечательного поэта, тем сильнее Бальдуэн уверялся в никчёмности Гвидо Лузиньянского. Однако, заболев, король не нашёл иного выхода, кроме как вверить королевство в руки потомка Мелюзины. По сути дела, передача власти являла собой нечто большее, чем обычное регентство, малыш Гюи получал под свой контроль всё королевство, Бальдуэн же оставлял за собой только Иерусалим с годовым содержанием в десять тысяч безантов.