Франкский демон

В общем-то Ираклий мог ответить, что ничего экстраординарного в таком решении он не видит, поскольку на сегодняшний момент Раймунд, тридцатичетырёхлетний правитель Триполи, оказался самым старшим и близким родственником юного короля, ибо Раймунд и Амори́к приходились друг другу кузенами. Последний как раз регентствовал в осиротевшем Триполи, пока его граф томился в застенках Алеппо. Вполне по-родственному, так что теперь сам Бог велел Раймунду опекать несчастного Бальдуэна ле Мезеля.

Впрочем, Агнесса ничуть не хуже архиепископа Кесарийского разбиралась в подобных вопросах, она ждала от него другого — прежде всего поддержки.

— Душа моя, — проговорил Ираклий. — У меня и ранее имелись опасения на сей счёт. Я насторожился уже тогда, когда пошли разговоры о помолвке графа с Эскивой де Бюр. Я ведь писал вам, что брак вдовы князя Галилеи с правителем Триполи сделают последнего самым богатым и самым влиятельным из латинских магнатов Востока. Теперь, пожалуй, только патриарх Амори́к может равняться с ним властью и богатством.

Когда архиепископ произносил последние слова, глаза его на мгновение вспыхнули, но тут же погасли, Ираклий умел держать себя в руках даже в присутствии подруги и единомышленницы, не желая лишний раз демонстрировать ей, сколь сильно вожделеет он посоха и риз Амори́ка де Несля, семнадцать лет уже занимавшего высший духовный пост в Утремере.

Ответ друга лишил Агнессу последних надежд на успех.

— Неужели вы ничего не могли сделать, монсеньор? — воскликнула она с болью. — Ах, конечно, не могли, ведь вы практически в одиночку противостоите Высшей Курии, которая пляшет под дудку Ибелинов! Я так радовалась, когда мой несчастный сын взошёл на престол. Я надеялась... я верила, что теперь всё исправится, и что же? Прошло несколько месяцев, а они лишь стали сильнее. Когда я узнала о том, что граф и Ибелины собирают заседание Высшей Курии, у меня будто вырвали сердце! Я ждала чего-то ужасного, но то, что случилось... Теперь у меня нет даже надежды вызволить из темницы брата. Где, скажите ради всего святого, возьму я полтораста тысяч золотых динаров?!

— Полтораста тысяч?! — Услышав названную Графиней сумму, архиепископ едва не свалился с кровати. — Поистине у неверных нет ничего святого! Совершенно ни капли совести не осталось! Неужели они потребовали за графа полтораста тысяч динаров?! Я не ослышался? Видит Бог, со смертью Нураддина аппетиты у них резко возросли! Раймунда оценили всего в восемьдесят тысяч! А ведь у вашего брата даже нет никакой земельной собственности!

— Нет, — поспешила с разъяснениями Агнесса, — мой несчастный братец лишь предполагает, что и ему свобода обойдётся в не меньшую сумму, чем триполитанцу. Ещё бы! Ведь как-никак род Куртенэ знатностью не только не уступает, но и превосходит правящую в Триполи бастардную ветвь потомков знаменитого графа Лангедока! И никакая собственность, монсеньор, тут совершенно ни при чём!

— Что-то я не пойму, душа моя... — Ираклий нахмурился — что-что, а считать он умел превосходно. — На что же потребны остальные деньги? Как-никак семьдесят тысяч — немалая сумма.

— О друг мой! — воскликнула Графиня. — Мой брат — благородный рыцарь, а рыцарям не пристало думать о подобных мелочах. Как он пишет мне, с ним в плену у неверных мается один очень знатный сеньор, которому мой брат, сиятельный граф Эдесский, так же обещал помочь получить свободу...

— Кто же это? — Архиепископу не терпелось услышать имя человека, который мог стоить таких денег.

— Вы, должно быть, не знаете, — проговорила Агнесса. — Ведь вас ещё не было на Востоке, когда этого рыцаря постигло несчастье. Он, как и братец мой, угодил в донжон в Алеппо уже много лет назад.

— Да кто же это?!

— Ренольд Антиохийский.

— Ренольд? — переспросил архиепископ. — Ренольд? Ну как же! Конечно, я слышал о нём! Мне говорили, будто он — муж весьма храбрый, но... такая сумма... ведь в Антиохию ему не вернуться, трон под Боэмундом прочен...

Однако Графиня не слушала рассуждений любовника.

— Ах, если бы только достать денег! — воскликнула она. — Братец писал мне, что несчастный товарищ его мог бы стать вернейшим другом того, кто помог бы ему в самый трудный час, тому, кто вызволил бы его из темницы.

— Но что может один человек? — удивился Ираклий. — Каким бы храбрым и каким бы благодарным он ни оказался, ему в одиночку не сокрушить силу Ибелинов и Раймунда. Ведь, как я понимаю, у этого Ренольда не осталось ничего, кроме лохмотьев, в которые обычно превращаются одежды несчастных пленников, прозябающих в узилищах у неверных?

Архиепископа слегка передёрнуло. Ему как священнослужителю, плен грозил куда в меньшей степени, чем рыцарю, однако приятель Агнессы имел весьма живой ум и воображение.

— Всё верно... — согласилась она. — К тому же теперь, когда у меня нет никаких надежд... Ах, я всё-таки покажу вам кое-что...