Франкский демон

Гюи картинно вскинул руку и обвёл взглядом баронов и рыцарей. Те закивали, а коннетабль тихо, так, чтобы не слышал никто из собравшихся, но достаточно громко для чтобы, сказанное им достигло ушей короля, прошептал:

— Прекрасная речь, братец, но бесполезная.

— Почему?

— Потому что надо что-то решать.

— С ними? — не скрывая удивления, спросил Гюи, имея в виду, конечно, конфликт между Ле Балафре и графом. Королю казалось, что как раз тут-то он всё уже решил. Но брат с детства умел испортить ему настроение.

— С нами, — без тени почтения ответил Аморик. — Нельзя же просто так стоять на месте?

— Что вы предлагаете?

— Надо прорываться к воде, — не задумываясь ответил коннетабль и, поскольку к их диалогу с нескрываемым вниманием прислушивались и остальные, добавил: — Государь.

Едва сир Аморик произнёс эти слова, как большинство баронов принялось выражать ему всяческую поддержку. Гвидо слушал со вниманием, а когда советчики угомонились, спросил их:

— А что же делать с тамплиерами и остальными, чьи лошади не могут идти дальше? Скажите мне, господа, прошу вас!

— Пусть те, у кого кони ослабли, спешиваются, — предложил кто-то.

Его поддержали, но уже не так единодушно, а король вновь задал вопрос, обращаясь к тому, кто высказал предложение:

— А если ослабнет конь под вами, мессир? Или под вашим товарищем? Или под вашим сюзереном? Или подо мной, вашим королём? Как вы поступите в этом случае? Не отвечайте, мессир. Я вижу по вашим глазам. Так вот, господа, я предпочитаю спешиться сам. Ежели вам угодно, я отдам приказ прорываться и лично с копьём наперевес возглавлю тех, у кого по воле Господа пришли в негодность кони.

— Но государь?! — воскликнул Раймунд Триполисский. — Нам нельзя останавливаться!

— Моим людям, мессир, нужен отдых, — проговорил Гюи, — они измотаны. На сегодня мы прошли достаточно. Поскольку вы наш проводник, наши глаза, я прошу вас, выберите подходящее место для стоянки.

— Это приказ, сир?

— Да, ваше сиятельство.

— О Боже! — с болью в голосе закричал граф. — Господи ты мой Иисусе Христе! Война окончена! Мы — покойники! Королевства больше нет!

Люди притихли, поражённые речью Раймунда, и только кони негромко, видимо чувствуя всю важность момента, всхрапывали и прядали ушами.

Тишину нарушил король.

— Давайте, мессир, сделаем всё возможное, чтобы ваши мрачные пророчества не оправдались, — произнёс он с достоинством и, гордо вскинув подбородок, обвёл взглядом баронов. — Благодарю вас, граф, — закончил он, давая понять, что решение принято и разговор окончен.

— Слушаюсь, государь, — еле слышно ответил Раймунд.

XII

Нет, не трудно понять принцессу Сибиллу! Какая женщина из живших в последней четверти XII столетия смогла бы устоять перед таким кавалером? Королева была права, её Гюи был самым настоящим рыцарем, в том смысле, в котором понятие это окончательно вошло в обиход немного позже.

Между тем, невзирая на всю рыцарственность, едва ли приходится рассчитывать на то, что младший из потомков женщины-змеи Мелюзины умел мыслить диалектически. Гвидо де Лузиньян, несомненно, не знал постулата о том, что всё живое, прекратив свой рост (иными словами — движение) и остановившись, начинает рано или поздно увядать.

Армия королевства Иерусалимского, как и любая армия, представляла собой некий живой организм; остановившись до времени, она стала разлагаться, и виною тому служило солнце и... бездействие. На марше люди шли, превозмогая жару, изнывая под тяжестью доспехов, моля Бога о спасении под градом сарацинских стрел. Если бы добросердечный и благородный король повёл солдат на прорыв, они забыли бы о тяготах и лишениях, с оружием в руках прокладывая себе путь к озеру, к спасительной влаге, от отсутствия которой страдали многие, особенно пехотинцы, которые не имели такого количества вьючных животных, как рыцари. К тому же последние сидели в сёдлах и, конечно, уставали куда меньше.

Остановившись, воины начали искать возможности утолить жажду и подкрепить силы. Еды у них хватало, но... сухая пища без воды не лезла в глотку, а единственный колодец возле деревни Марескаллия, где по совету графа Раймунда христиане устроили стоянку, оказался пересохшим. Бездействие лишь усиливало отчаяние.

Скажите-ка на милость, что это за отдых, если нет костра, на котором в котелке варится похлёбка? Что за ночёвка без доброго глотка вина и неторопливой беседы на сон грядущий?

Какое вино, если все мысли только о воде? Какая беседа, если губы пересохли и потрескались? О чём говорить, когда в лагере мусульман, там, впереди, за Рогами Хаттина, двумя и правда похожими на рога горками, высотой каждая локтей по пятьдесят-шестьдесят, вдоволь всего, особенно воды[111]. Нечестивые язычники ликуют, поют песни и молятся своему богу, ложному богу! Но их Аллах не оставил их, как оставил Бог христиан. Говорят, за грехи. За какие грехи? За чьи? За грехи тех, кто привёл нас сюда? Зачем, зачем мы пошли?!

Некоторые из пехотинцев в отчаянии отваживались на риск: пытались отыскать путь к воде, но находили только смерть или попадали в плен.