Франсуа Вийон

И вот эти чужаки довольно быстро научились поступать так же, как впоследствии поступил и Вийон, то есть стали мнить себя парижанами. Они сами, но отнюдь не настоящие парижане, для которых они были все еще чужаками, людьми ниоткуда, увеличившимися в числе особенно после 1450 года и заметными прежде всего благодаря своей ежедневной сменяемости. Все они были заезжими гостями: и торговцы, и перевозчики — все, начиная с тех удивительных кастильцев из Бургоса, которые в 1458 году привезли две тысячи шестьсот тюков шерсти мериносовых овец испанской Месты, и кончая вездесущим Клеманом де Гланом, который два-три раза в год поставлял продукцию своего карьера: точильные камни, водосточные воронки, надгробные плиты… Они что-то привозили и увозили. Что-то заказывали. Не упускали ни единого случая заглянуть к бакалейщику или галантерейщику, дабы сделать более удачные покупки — иллюзия вечных путешественников, — нежели в лавках своего родного города.

Они везли с собой также и новости, как достоверные, так и ложные. Они были излюбленными клиентами хозяев гостиниц и трактирщиков, понимавших, что в смысле оплаты торговцы вразнос народ более надежный, чем школяры, причем доставляли они заработок также и правоведам, и меряльщикам, и устроителям торгов, а при случае их можно было использовать в качестве почтальонов.

Больше всего их приезжало из бассейна Сены и из крупных промышленных и торговых городов Севера. Купцы из Руана, из Арраса, Амьена, Лилля, Кана, Байё, Сен-Ло были хорошо известны на Гревской площади, а их земляки «водяные извозчики», или, как мы бы сказали, судовщики, были постоянными гостями понтонов винного, зернового и угольного портов. Коммерческие связи Парижа простирались до Кутанса, Дюнкерка, Турне, Льежа, Кёльна, Шалона, Лангра, Бона, Дижона. Короче, они пронизывали всю Францию, которая по мере возможности пользовалась водными путями, чтобы получать вино из Осера и Бона, Сюрена и Шайо, яблоки и груши — из нормандских долин, балки и дрова — из лесов Вилье-Коттере и Крепи-ан-Валуа, соленую сельдь и треску — с рыбных промыслов Дьепа и Руана.

А на юге эти связи простирались не дальше Луары. Орлеанцев в Париж приезжало довольно много, чего нельзя сказать о жителях Тура, беррийцах, анжевинцах, а уж что касается пуатвинцев и овернцев, то тех в столице вообще было не видать. Лионцы встречались редко. Тулузцы и бордосцы выглядели явными чужаками. Настоящие же иностранцы, «пришельцы из чужих королевств», то есть генуэзцы, флорентийцы, кастильцы, когда хотели иметь дело с Францией, приезжали в иные города. Например, в Тур или Лош, где находились король и его двор.

Таким образом, своеобразный космополитизм Парижа 1450-х годов выражался в постоянной смене людей, приносимых Сеной и ее притоками, а также приходивших по дорогам из Фландрии и из Орлеана. Далеко в прошлом остались те времена, когда сиенские и флорентийские банки имели в Париже свои конторы и в столицу свозились товары из многих стран во славу завоевавших популярность еще в XII веке ярмарок Шампани. В описываемую эпоху Париж превратился в пропускной пункт региональной торговли, периферийными узлами которой, то есть рынками накопления и перераспределения, стали маленькие, обозначившие границы судоходства порты Осера, Труа, Монтаржи, Компьеня. В Париж приезжали по делу на один день. Однако в Париж каждый месяц из различных речных портов отправлялись еще и суда, груженные утварью мелких провинциальных буржуа, крепнущих лавочников и смышленых ремесленников, стремившихся стать новыми буржуа Парижа. Им очень дорого обходилось проживание в столице и клятва буржуа, главным пунктом которой, в отсутствие парижской хартии, было обязательство вносить налоги на общественные нужды. И все же они стремились в Париж и везли туда по реке свою утварь, состоявшую из кое-какой мебели, нескольких предметов домашнего обихода, белья. И как раз им-то, равно как и многим другим, казалось, что Париж располагается «близ Понтуаза».

ШКОЛЯРЫ

Мир школяров, определявший духовный облик парижского левобережья в той же мере, в какой мир суконщиков и галантерейщиков определял облик правобережья, был так же нестабилен и неоднороден. Школяры приходили отовсюду и не знали, куда отправятся потом. Все зависело от случая.

Были ли они тоже новыми парижанами, эти две-три тысячи потенциальных магистров свободных искусств, эти пятьсот — семьсот будущих теологов, юристов, врачей? Далеко не всегда. Большинство из них приходили и уходили, ни к чему не привязываясь и не укореняясь. Избранных для университетской карьеры, имевшей уже двухвековую традицию, оказывалось немного. Скольким из них служение Богу, королю, обвиняемым или больным обеспечивало безбедное существование в столице? Многие добивались в конечном счете одного и того же: положения, денег, заводили даже семью, но, как правило, в родном городе или в родной провинции. Кто-то оказывался не у дел, на улице, жил надеждой и подаянием, зачастую пытаясь спрятать под маской простака, прикрыть деланным весельем настоящую нищету, в которой стыдно было признаться.