Франсуа Вийон

Сила возмущения не оставляет места ни юмору, ни иронии. Ненависть Вийона доказывает искренность его вполне оправданной идеи. Пожалуй, единственное проявление духа Вийона в этом памфлете – строфа: «Я почитать его не стану!»

Мне шел тридцатый год, когда я,
Не ангел, но и не злодей,
Испил, за что и сам не знаю,
Весь стыд, все муки жизни сей…
Ту чашу подносил мне – пей! -
Сам д'Оссиньи Тибо, по сану
Епископ Мёнский; тем верней
Я почитать его не стану!

Ему не паж и не слуга я [По-французски здесь дословно: «Je ne suis son serf ni sa biche», то есть: «Я не олень его и не козочка» («serf» также означает «крепостной»). – Прим. перев.],

Как в ощип кур, попал в тюрьму.
И там сидел, изнемогая,
Все лето, ввергнутый во тьму.
Известно Богу одному,
Как щедр епископ благородный, -
Пожить ему бы самому
На хлебе и воде холодной!
Но чтоб никто из. вас не думал,
Что за добро я злом плачу,
Что вовсе я не зря в беду, мол,
Попал и зря теперь кричу, -
Лишь об одном просить хочу:
Коль это было добрым делом,
Дай Бог святоше-палачу
Вкусить того ж душой и телом! [195]

Мэтр Франсуа не собирался молиться за своего тюремщика. Если это грех, ну что ж, одним больше; тем хуже. И процесс над епископом Орлеанским кончается сентенцией, которая опять же восходит к юридической формуле, застрявшей в голове прежнего школяра. Только суд над ним вершит не дюжина людей, как было принято в судебных палатах. Суд вершит Бог.

А он был так жесток со мною,
Так зол и скуп – не счесть обид!
Так пусть же телом и душою
Он в серном пламени горит!
Увы, но церковь нам твердит,
Чтоб мы врагам своим прощали…
Что ж делать? Бог его простит!
Да только я прощу едва ли [196]

.

К концу «Большого завещания» гнев поэта нарастает. Поэт все еще рисует себя таким, каким создала его злая фортуна, – слишком рано состарившимся и слишком рано износившимся, и с первых же строк, рожденных в порыве вдохновения, в стихах чувствуется горечь и ярость. За свое несчастье Вийон благодарит Бога и епископа Така Тибо. Епископ выставлен у позорного столба.

Благодаря воспоминаниям Фруассара мы знаем, что Тибо своим кюре был назван Жаком, а Таком – презренным людом. Он не был епископом. Он был немного известен как чулочник, но главным образом был знаменит в Париже Карла VI как приближенный герцога Жана Беррийского. Меценатство принца обходилось дорого, а его любовь к мальчикам вызывала лишь недоумение.

«Рядом с герцогом сидел Так Тибо, к которому чаще всего обращался любящий взор. Этот Так Тибо был слугою и чулочником, к которому герцог Беррийский прикипел душой неизвестно почему, ибо у вышеназванного слуги нет ни ума, ни разумения и чего бы то ни было полезного людям, ему важна лишь его собственная выгода. Герцог одарил его прекрасными безделушками из золота и серебра стоимостью в двести тысяч франков. А за все расплачивался бедный люд Оверни и Лангедока, который вынуждали три или четыре раза в год удовлетворять безумные прихоти герцога».

У Вийона нет иллюзий насчет того, что всяк хранит воспоминания о подмастерье, современнике его дедушки. Читал ли он сам Фруассара? Упоминалось ли имя «Так Тибо» как пример нравов или расточительства тех времен? Поэт не делает никакого хотя бы легкого намека, но его справка стоит того, чтобы быть принятой всерьез: он обвиняет Тибо д'Оссиньи в том, что он вор. Он же, Франсуа Вийон, – конченый человек. Он знает, кого ему благодарить.

Я славлю Господа везде
И д'Оссиньи-злодея тоже.
Меня на хлебе и воде,
В железах (вспомнишь – дрожь по коже)
Держал он… Но скулить негоже:
Мир и ему, et reliqua.
Так дай же, дай ты ему, Боже,
Что я прошу, et cetera [197]

.

Вийон использует здесь классические аббревиатуры нотариуса и секретаря суда, чтобы не растекаться мыслью по древу. Это не мешает ему быть правильно понятым. Слова «так дай же, дай ты ему» как бы усиливают угрозу.