Франсуаза Саган

Ее герой Фредерик де Комбург, лейтенант 3-го подразделения саксонских уланов, напоминает Фредерика Фальсена из «Замка в Швеции». Это еще мальчишка, в чем-то трус, которому приходится опасаться за свою жизнь, потому что его спровоцировал на дуэль муж красавицы венки Адели. «У меня есть только моя жизнь, и я держусь за нее, как обреченный, представь себе», — делится он со своим другом Венцесласлом. И, кажется, что слышишь другого Фредерика, который восклицает: «А почему я не испугался? Почему у меня было желание умереть?» Он высказывает опасение Элеоноре, как бы ее муж Гуго не поколотил его палкой.

Эта водевильная комедия, плохо принятая критикой, что в свое время явилось причиной тяжелой судьбы Федо, неизменно вызывала смех у зрителей. Однажды беременная женщина вынуждена была обратиться к врачу: так ее рассмешило паясничанье Доминик Лаванан, исполнявшей роль Ганае, дикой амазонки с горячим темпераментом.

Мартин-Ламотт оказался идеальным исполнителем пьес Саган благодаря своему красноречию, «то серьезному, то распушенному, но всегда утонченному, лукавому и колкому», — как в программке пишет Мишель Блан. Доминик Лаванан познакомилась с Франсуазой[358] у Жан-Пьера Бувье, актера, работавшего в клубе над «Лукас Картон», на площади Мадлен.

Романистка рассказала ему о пьесе, написанной за десять дней по мотивам новеллы из сборника «Бархатные глаза»[359]. Увлеченная этой безумной, склонной к крайностям Ганаэ, актриса сумела передать свой энтузиазм Мишелю Бланку. Так возникла веселая команда «Избытка наоборот».

Спустя восемь лет после «Хорошей погоды днем и ночью» Франсуаза Саган снова вернулась в актерский мир и погрузилась в захватывающую атмосферу репетиций.

«Когда ставится пьеса, — замечает она, — публики не существует. Можно перенести несколько инородных элементов, людей, которые занимаются декорациями, музыкой, светом. Самое главное это труппа, актеры. Это необыкновенно важно…»

Франсуаза всегда очень радовалась, оказываясь в этой семье, создающей спектакль, несмотря на частые ссоры и грызню.

«Даже при их самых отвратительных недостатках, когда они проявляют совершенную трусость и ведут себя тошнотворно, актеры мне нравятся, — говорит она. — Их фальшивая простота, их детскость, их возня, три месяца, проведенные подле них ради полуторачасового представления, — весь этот экстравагантный трюк заставляет меня испытывать сильные эмоции».

Некоторые из них стали ее близкими друзьями, как, например, Кристиан Марканд, приятель Брандо, Франсуаза Фабиан, Мари Дэймс, Жан Моро, не считая Джульетту Греко, Мари Бэль, Мелину Меркюри, назначенную министром культуры Греции, делили с романисткой памятные «праздники».

Орсону Уэллсу, с которым познакомилась на фестивале в Каннах в 1959 году, она посвятила целую главу своих воспоминаний «В память о лучшем»:

«Как велик во всем этот человек, осужденный на жизнь среди полукарликов, лишенных воображения и души, со снисходительным презрением выколачивавший из них ровно столько, сколько необходимо, чтобы напитать свой могучий остов»[360].

В феврале 1973 года она оказалась в Париже в связи с выходом фильма «Процесс» с Жаном Моро. Во время обеда в «О Бэль гурманд» Орсон Уэллс провозгласил, что Франсуаза была его лучшим французским критиком, пока у них не нашлась общая страсть к Лорель и Гарди[361].

«Тогда тебе не надо со мной расставаться, — сказала она ему. — Я завтра уезжаю в Нормандию. У меня там много фильмов Лорель и Гарди». — «Ты еще показываешь фильмы? Друзьям?..» — «Да. Мой сын Денис, ему десять лет, умеет обращаться с кинопроектором… О! Поедем, ты увидишь: сад прекрасный. И ты знаешь, зимой, когда деревья голые, это потрясающе!»

Федерико Феллини также принадлежал кинематографическому пантеону Франсуазы Саган, которая в 1986 году поехала на студию Чинечитта, чтобы увидеть его. Она познакомилась с ним за пятнадцать лет до вечера, который он дал в своей квартире на улице Анри-Гейне (шестнадцатый округ) — одном из его немногих обиталищ на правом берегу. Он держался очень скромно, а его жена Джульетта Мазина спела «Жизнь в розовом» под аккомпанемент Фредерика Боттона. На итальянских студиях перед репортерами Феллини совсем другой, и она стремится создать образ «маэстро» для шикарного журнала Николь Висниак «Эгоист»:

«Это был император, король, тиран и, самое главное, кажется, друг каждого и царь для всех, — пишет она. И, смущенная, прибавляет: — Я не знаю, что бы я сделала, — говорила я себе, — если бы Феллини сел напротив меня в мое кресло у меня дома, в то время как я писала бы что-то в моих тетрадках…» Перед этим гением кино романистка чувствовала себя так, будто прикоснулась к тайне творчества, питаемого чудовищной тоской.

«Главное в обществе — не обертка! — утверждает она. — Но обертка Феллини — самая блистательная и наименее скрывающая эти искривления, метания души, которых не могут избежать ни ночь, ни день, ни временные на этой планете пассажиры, приглашенные и одновременно изгнанные, которыми мы все являемся, обладая большей или меньшей ясностью мысли и милосердием…»