Франция. 300 жалоб на Париж

В марсельской группе мы своих не нашли вообще, поэтому решили открыть собственную. Создатели первой, теперь конкурентной, группы прокляли нас, забанили и написали, что мы «бабушки-психички, которые создали подделку и думают, что круче», окей, пусть так. Уже через неделю у нас была первая вечеринка, на которой мы встретили своих будущих друзей: физика, организатора мероприятий, художника, продюсера и маркетолога.

На вечеринках мы обсуждали снег, Москву, ужасные французские привычки и правила жизни, пили водку и ели пельмени. На кухонных стенах у нас проявлялась, как фон, своя Красная площадь. Мы никуда не уехали, и я об этом часто пишу. Мы сели в отцепленный вагон и обнаружили себя в Ленинграде — через четверо суток, через год, через три и так дальше. Наш французский остался таким же плохим, как и был, мы не умели и не хотели общаться с кем-то, кроме тех, с кем нам удобно, комфортно и приятно. Наш выход из зоны комфорта был лишь декорацией, потому что действующие лица те же, с поправкой на наши дни.

Говорят, люди в эмиграции делятся на два типа:

— Те, кто, приезжая, начинает сразу общаться только с местными и быстро интегрируется.

— И те, кто изо всех сил старается окружить себя своими людьми, русскими, чтобы не дай бог что-нибудь не изменить.

Я не знаю, что лучше. Иногда быстрая интеграция не синоним успешной жизни. Понятно, что с тобой это происходит быстрее, если ты вынужден здесь работать или выхода другого нет. Но куда ведет этот путь?

Для того (реальный пример), кто работал в России продавцом мороженой рыбы в минус 20 в 1990-е, а потом попал из однушки без ремонта в огромную квартиру в теплом Израиле и теперь стоит не у лотка с кусками ледяного минтая, а в теплом цеху по производству тампонов, это все равно подъем. Казалось бы. Но человеку там нелегко. Он знает язык, и жилищные условия изменились. А толку-то? Если поговорить не с кем.

А для других это что? Подъем или провал? Как к этому относиться?

Я думаю, лично моя главная проблема — в языке и коде. Я называю это идентичностью. В Москве у нас сам собою сколотился кружок людей, которые выросли или долго жили в Питере. Это получилось как-то само собой, просто в Москве питерских слишком много (а некоторых чересчур), и в поисках своей идентичности, своего пазла, ты все равно начинаешь больше общаться с ними — происходит крепкая сцепка на уровне исторической памяти, булки, «сапсана», не знаю чего еще.

В Марселе мы находим тех, кто вырос или долго жил в Москве. Мы легко сходимся, потому что нам есть что обсудить, у нас одинаковое чувство комфорта и понятные точки для сравнения «здесь и там», у нас куча общих знакомых и одна повестка на всех.

Пока еще. Пока.

Еще несколько лет, и мы перестанем таких встречать, потому что зависнем в своем 2014 году, в котором уехали. Так говорят.

Французов, французских жен, русскоговорящих, но других — мы презираем. Это происходит само собой — как происходит сцепка со своими, так случается отторжение «чужих».

Мне тяжело, потому что я не могу с ними на их языке говорить так, чтобы они поняли, кто я. Поэтому для них я просто русская, просто иностранка, а не писатель, не приятный в общении человек, не душа компании. С первого слова (и даже со сто первого) они не смогут считать, какая я, и поэтому я не хочу даже начинать.

У нас есть здесь подруга Катя, которая постоянно шутит и разговаривает цитатами, которые являются частью нашего культурного кода. Мы заливаемся от смеха, когда говорим с ней. У нее такая манера: даже если назревает конфликт, она легко превращает все в шутку, поэтому с ней легко и приятно, и ты понимаешь, что она открыта, что можно задать любой вопрос или, наоборот, — быть откровенным.

У Кати французский муж. Однажды мы сидели и просто смеялись, и я вдруг поняла, насколько иначе, должно быть, Катю воспринимает ее муж, который не может понять все эти шутки и цитаты. Я сказала:

— Твой муж ведь, наверное, совсем не знает, какая ты на самом деле, потому что ты говоришь с ним на простом французском, а не витиеватом, закодированном русском, который больше, чем просто слова?

Катя сказала:

— Да, это трудно.

А потом сказала:

— Хотя, ты знаешь, ведь слова — это 10 % нашего общения. Остальное — на уровне жестов, эмоций. И когда я приехала, я хотела понять их, поэтому попросила знакомых скинуть мне фильмы, на которых они выросли, и все их пересмотрела.

Вот Катя адаптировалась. И все равно, возвращаясь из России, говорит: «Господи, как там хорошо».

У меня лично как-то всегда было ощущение, что я никогда не смогла бы построить отношения с иностранцем. Именно потому, что я не смогла бы ему объяснить ничего про себя — на уровне стихов, песен, книг — обычно это говорит о тебе больше, чем любая характеристика. Мне было бы ужасно тяжело, если бы я не могла посвятить ему стихотворение, цитату, любой написанный текст. Скажем, вот этот.

Или я бы говорила слова: «школа», «детский сад», «троллейбус», «зима», «гопник», «поезд», «Выборг», «батарея», «девяностые», «дача», а они бы означали совершенно другое, не то, что я имела в виду. Представьте это.