Франция. Оливковая ферма

Я просыпаюсь от грохота разбившегося на крыше керамического горшка. Снаружи, за крепкими каменными стенами, окружающими и защищающими нас, бушует шторм. Я долго лежу, прислушиваясь. Шторма бывали здесь и раньше, но этот, похоже, уж очень свирепый. На цыпочках я подхожу к окну и вижу за ним сплошную черноту без единого проблеска. Значит, во всей округе отключили электричество. Я с трудом различаю очертания бешено раскачивающихся кипарисов да какой-то туман над морем — то ли тучи, то ли брызги и пена.

Я возвращаюсь в постель и пытаюсь уснуть, но ветер снаружи с каждой минутой усиливается. Он уже не свистит, а страшно завывает, как Банши, ирландская ведьма, являющаяся за душами умерших. С колотящимся сердцем я сижу в постели, а Мишель продолжает крепко спать. Мне жалко будить его, ему так нужен покой. По всему дому хлопают ставни, и я боюсь, что ветер сорвет их с петель. Зажженная мной свеча сразу же гаснет, и я опять подхожу к окну. Собаки, наверное, прячутся у себя в конюшне, и им так же страшно, как мне. Я позвала бы их в дом, но боюсь открыть дверь: ветер легко может вырвать ее и унести. По саду летают пластиковые стулья, а стол ножками кверху плавает в бассейне. Что-то — бог знает что — страшно трещит и ломается в саду. Все деревья согнулись почти до земли. Это уже не шторм, а самый настоящий ураган.

Я опять забираюсь в кровать и, стараясь унять дрожь, прижимаюсь поближе к Мишелю. Не просыпаясь, он обнимает меня теплой рукой и бормочет что-то успокаивающее. В его объятиях я постепенно успокаиваюсь и засыпаю.

* * *

На рассвете шторм продолжает бушевать с той же силой. Мы просыпаемся в шесть часов от яростного стука — это ветер бьется в нашу дверь. Мы вскакиваем с кровати и сдвигаем к двери всю ближайшую мебель: комод, два стула и книжный шкаф, из которого при этом высыпается половина книг. Забаррикадировавшись, мы подходим к окну и видим, что окружающий пейзаж за ночь изменился: повсюду, как павшие в бою солдаты, валяются вырванные с корнем деревья.

— Надо бы посмотреть, что там с собаками, — говорю я.

— Я выйду через переднюю дверь, а ты сразу же придвигай мебель обратно.

Мы разбираем свою баррикаду, и дверь опять начинает стучать. Мишель чуть-чуть приоткрывает ее, и в комнату врывается порыв ледяного ветра и хвойный аромат: поперек террасы, как выброшенное на берег морское чудовище, лежит наша прекрасная голубая сосна. Выход из дома заблокирован.

— Боже мой, так вот что это трещало! Наверное, падая, она разрушила часть балюстрады.

Мы не можем сварить кофе, потому что у нас нет электричества. Мы вообще ничего не можем делать — только сидеть и ждать. Я стою у окна и не отрываясь слежу за охватившим весь мир хаосом. Как там наши бедные собаки? Может, они разбежались от страха? И тут я вижу…

— Мишель, смотри!

Он подходит ко мне, и мы вместе наблюдаем за тем, как Хашиа, держа обеими руками свою каракулевую шапку и согнувшись вдвое, с трудом поднимается по ступенькам. Дойдя до бассейна, он озирается, и мы видим выражение ужаса у него на лице. Отсюда, сверху, мы не можем оценить всю степень разрушения. Я стучу в окно, хотя понимаю, что Хашиа меня не услышит, но он все-таки поднимает голову, видит нас и широко улыбается.

Собаки успокоены, сосна отодвинута, и мы можем выйти из дома. Наверное, то же самое чувствовал Ной, спускаясь с ковчега на твердую землю. Ветер, кажется, немного утих, но еще не собирается успокаиваться окончательно. Мы ходим по участку, пересчитывая свои потери. Примерно четырнадцать деревьев, главным образом сосен, сломаны пополам или вырваны с корнем. Одно из них, падая, расколотило чудесный старинный каменный стол и скамью у подножия итальянской лестницы. Один из двенадцати кипарисов, окружающих парковку перед домом, свалился прямо на мой огород, и нам еще надо радоваться, что он не упал в другую сторону — иначе мы остались бы без «мерседеса», своего единственного транспортного средства. Я чуть не плачу, обнаружив, что четыре старинных берберийских глиняных горшка, подарок Мишеля на мой день рождения, разбились на мелкие кусочки.

Мы принимаемся за работу: собираем осколки, подметаем, складываем в кучу ветки. Ясное, холодное утро пахнет смолой, вытекающей, словно кровь, из сломанного ствола нашей любимой голубой сосны, единственной на участке. Ветер по-прежнему сильный и такой ледяной, что обжигает щеки. За работой Хашиа опять вспоминает свое детство: смерть отца, дни голода и лишений, долгие походы по горам в поисках топлива. Он вырывал его из-под снега, складывал в кучу, а потом, нагруженный, как ослик, начинал долгий спуск вниз, к убогой хижине, в которой мерзла его семья.