Франция. Под юбками Марианны

Русскоязычная молодежь жила в Париже весело: из постоянного у нас была только повестка в префектуру за очередным годовым видом на жительство. Остальное же все было так же призрачно и эфемерно, как и наши надежды на десятилетний вид в отдаленной перспективе. Мы переезжали с места на место, меняли случайные заработки на запись в университеты и чаще всего были счастливы тем счастьем, у которого нет особой причины, кроме той, что ты молод.

Мы жили в крохотных девятиметровых студиях: в них едва хватало места развернуться хозяину и одному-двум собутыльникам. Эти студии были похожи одна на другую: обычно при входе сразу направо был душ и туалет, налево — раковина и плита. Единственное окно располагалось чуть дальше по боковой стене, и напротив него была кровать. Привилегированным сословием были те, у кого дома находилась ванна, — чтобы занимать такое помещение, нужна была либо помощь родителей, либо свой собственный неплохой заработок. У большинства же был душ, душный, узкий и со стенами, покрывающимися плесенью из-за плохой циркуляции воздуха. Фраза «у него есть ванна» означала, что тот, о ком говорилось, — если не самый счастливый человек на свете, то уж явно — достойный и респектабельный член общества.

Париж становился для нас малой родиной необычайно быстро, но совсем в ином смысле, как та далекая «настоящая» малая родина: родная улица или город. Когда с детства живешь в одном и том же городе, то начинаешь воспринимать его словно бы априорно, ведь все, что содержится в нем, — люди, здания, встречи, воспоминания, — содержалось там столько, сколько себя помнишь. Ты воспринимаешь его полностью, как единое и неделимое существо. Париж же являлся нам чистой картой, рассеченной, словно морщиной, Сеной. Когда приезжаешь, то видишь лишь рябь веток метро, Османову сеть бульваров и мечту, к которой стремился всю жизнь до этого момента, — Париж. Он пуст и даже мертв.

Но проходит время, и карта начинает заполняться, сначала медленно, потом все быстрее. Каждая станция метро начинает иметь, кроме названия, свой собственный, внутренний смысл, а многие улицы начинают быть связаны с вечеринками, встречами, этапами жизни, любимыми людьми. Вот на эту станцию я приезжал в университет, вот в этом клубе мы пили однажды, а на этой тихой улочке как-то говорил одному нежному созданию такие вещи, что и не вспомнишь без стыда. Этот процесс вбирания Парижа в себя происходит постепенно и незаметно, и вдруг вы снова берете карту, разворачиваете ее, смотрите, и — город оказывается родным, при этом не превращаясь в единое целое. Каждая станция — это отдельное событие, иногда целая глава жизни. Поделиться этими названиями и событиями — величайшее счастье, которым я не могу пренебречь.

Вообразите себе целое стекло. В него бросили камень, но бросили так, что оно не раскололось на части, но от места удара по всему стеклу прошли тысячи трещин. Эти трещины разрозненны и разной длины. Они ведут по всей Европе, по всему миру: в Россию, в Америку, в Азию. Это и собственная судьба, и жизнь друзей, за которой порой следишь больше, чем за своей. Но одно в них неизменно: опять и опять эти осколки сойдутся в одном и том же месте, и этим местом будет Париж.

Когда живешь в Париже несколько лет — даже три или четыре — и все время обитаешь в студенческой среде или около, — город начинает вдруг походить на вокзал. Всегда кто-то появляется. Не из России или Украины — так из Франции: из Ренна, из Экса, из Марселя, из Лиона и Гренобля. Постоянно надо кого-то встретить, поселить, поводить по городу, повести задушевные беседы о родине, делать пьяные признания и никому не нужные объяснения, и вдруг — совершенно неожиданно — кто-то другой уезжал либо домой, либо доучиваться.

Уезжали по разным причинам, все больше по учебным, но кто-то следовал за супругом или просто любимым человеком. Иногда уезжали, когда кончались деньги, и эти отъезды были почему-то самыми печальными. Потому, наверное, что касались самых душевных, самых открытых и честных людей: именно им не хватало твердости характера и выдержки или родителей, которые бы могли и поддержать материально. Тогда наступала пора прощания. Эта пора всегда грустная, но мне она нравилась — настоящая дружба, как любовь и семейные узы, проверяется расстоянием. Когда люди нужны друг другу, когда их общение — это больше чем традиция студенческих лет, больше даже, чем воспоминание о прошедших днях вместе и о выпитой водке, — тогда они находят друг друга и через много лет, встречаются, открывают новую бутылку — и разговор продолжается, как будто закончился только вчера.

А кем был я в разнообразном хоре людей, бесконечным потоком стремящихся по улицам, метро и электричкам? Я и сам не знал. Но я пытался узнать.