Франциск Ассизский и католическая святость

Так, уже в детстве он был вожаком местной ватаги ребятишек15, руководил пирушками и вечеринками, будучи избран «королём» праздника. И в этой далеко не безупречной и не благочестивой компании, где каждый стремился показаться хуже, чем есть на самом деле, Франциск считал своим долгом превзойти своих сверстников-собутыльников в невоздержной жизни16. «Он был очень весел и достаточно легкомыслен. Смех и песни, серьёзное обсуждение программы предстоящего пиршества или нового наряда, бросание отцовских денег полными горстями — таковы были занятия Франциска, если только, в свободное время, он не погружался в уединённые размышления или не утопал в смутных романических планах... Он оставался щёголем с головы до пят, предполагая стать со временем героем и чувствуя, что будет им»17. Поощрение же подобного поведения родителями Франциска, гордившимися его блеском, славою и успехами, приводило к тому, что будущий «святой» заявлял напрямик не больше не меньше как следующее: «Будет день, когда весь мир преклонится предо мною»18.

Франциск долго размышлял над тем, как ему прославиться, и упорно искал возможности — буквально спал и грезил мыслями о славе и чести. Наконец, случай представился — началась война родного города Франциска — Ассизи — с Перуджей. Явившееся ему в эти дни сонное видение боевых порядков и воинских доспехов стало последней точкой в его поисках и мечтаниях, и он, воспитанный на идеале рыцарства, возомнил себя таковым и ринулся в бой. Жажда славы и популярности, а также мания величия были непреодолимы и возымели над Франциском такую силу, что последние слова убегающего на войну юного рыцаря были таковыми: «Я вернусь великим вождём»19.

Потерпев на войне первое поражение, Франциск не отчаялся, и вскоре вновь решил примкнуть к одному рыцарю в поисках славы. Но внезапно происшедшее событие изменило его планы. Очередное постигшее его во сне видение дало ему уразуметь, что он неправильно понял предыдущее — слава, которую обещал ему таинственный голос, была, как оказалось впоследствии, несравненно выше той, которую он себе представлял вначале.

А покуда, разочарованный и печальный, не приобретший того, о чём так мечтал, Франциск возвращается в Ассизи. Ему стало невыносимо оттого, что все его планы и мечты о воинской славе и признании в обществе рухнули, и через некоторое время он начал долго и продолжительно молиться перед Распятием (об образе молитвы Франциска будет сказано ниже). «Долгие молитвы воспламеняли его — и от Распятия исходили голоса, пространство наполнялось видениями. Он дрожал и тосковал после этих приступов»20. Во время одной из таких молитв, пребывая в состоянии экзальтации и восторженности, да ещё и успев к тому времени подхватить лихорадку, Франциск вновь услышал некоторый голос, на сей раз призвавший его к реставрации отмирающей и рушащейся католической церкви21. И тут он понял, что несравненно большую славу он сможет получить от Бога, и ещё в этом мире, нежели от походов, пирушек и искания почестей среди людей. Осознав, где, в какой области, он сможет добиться, заслужить максимум почестей и славы, о которых он столь страстно мечтал, Франциск, не раздумывая, окунулся в эту сферу деятельности с головой22.

С чего же начал Франциск свой новый, подвижнический образ жизни? Необходимо хотя бы вкратце проследить, как развивалось стремление к славе и честолюбие тогда ещё юного ассизца, чтобы понять, каким же образом он впал в то, что святитель Игнатий Брянчанинов назвал «ужаснейшей бесовской прелестью»23...

Проявив незаурядную смелость и ревность, двадцатитрёхлетний Франциск начал вести иную жизнь, сменив одну крайность на другую. Здесь чрезвычайно важно отметить тот факт, что свой жизненный путь ассизский подвижник определил себе сам, не имея ни наставника, ни духовного руководства. В дальнейшем мы увидим, что на нём сбылись слова преподобного Иоанна Лествичника: «кто вначале не жил в повиновении, тому невозможно приобрести смирения; ибо всякий, сам собою научившийся художеству, кичится»24.

Сразу же после ухода из отчего дома Франциск стал проповедовать, причём «мысли излагались в беспорядке... Было больше жестов, чем слов. Он проповедовал всею своею фигурой, непрерывно находившейся в движении, прерывая рассуждения пламенными жестами и кивками головы, плачем, смехом, мимическим выражением мыслей, когда не хватало слов». При этом «очи слушателей омывались слезами,.. сердца прыгали в груди»25.