Француз

Ну и, конечно, тосковал я по своим девочкам – Мари и Кати. У меня теперь жизнь была такая, что я по ночам с ними разговаривал. Лежу на своём топчане и толкую с девочками – о том, о сём. Как я их искал, как в России оказался… Теперь-то, в своём доме, воля вольная, никто не слышит. В лагере меня, бывало, мужики ругали, что я по ночам заговариваюсь…

И представляю – как они там, в Безансоне? Одиннадцать лет прошло, Кати уже взрослая девушка. Может, замуж вышла, как раз – время. А может, и Мари – тоже. Что ж ей, одной мучиться?

Я про них думал – как про живых, потому что – как же по-другому? Пока человек живой, ему хочется думать про жизнь, про хорошее.

И вот я так лежу-лежу, а потом – душа велит, песню затяну. А как устану – можно и спать. Бабы мне, бывало, говорят: сидим у коровника на крылечке, слушаем тебя через стенку и ревём…

Вот я так думал, думал, а потом взял и написал письмо. Во Францию. Племянница меня отговаривала, а я всё равно послал. Чего мне было теперь бояться? Написал на конверте адрес: Франция, Безансон, улица, дом. На почте в Покровском все бабы сбежались на меня смотреть. Ты, говорят, чего это удумал? Разве это можно, во Францию? В Орел звонили. В конце концов, приняли письмо, и стал я ждать.

Лежу ночью и представляю, как в наш домик приносит письмо почтальон Анри – тот, который носил почту до войны. Если он, конечно, жив остался. Вон он кричит: мадам, вам письмо из России, то есть, из Советского Союза… И Мари бежит со всех ног, открывает письмо прямо у ворот, и читает, и плачет…

Пауза.

Проходит время, месяца полтора-два, зовёт председатель и давай меня ругать. Дескать, подвёл я его. Поругал, а потом рукой махнул: чего с меня взять? Езжай, говорит, в Орёл, в комитет безопасности.

Ну, не впервой мне – приехал. Бояться – не боялся. Арестовывать – так в Липовице бы и взяли. А так – приехал с повесткой.

Провели в кабинет. Капитан на меня посмотрел, открыл какую-то папку, достаёт бумагу и мне даёт.

Я гляжу – а это почерк Мари. Письмо… Ну, кое-как прочитал. Французский-то я забывать стал… Главное – понял, живы они, здоровы. И ещё понял – что карточка должна быть, фотография.

Спрашиваю капитана. Он вздохнул, показывает карточку.

Я гляжу: а Кати-то моя – взрослая барышня. Ну, точь в точь – Мари, когда я её в Париже встретил…

Сижу, смотрю, насмотреться не могу. А капитан мне говорит: всё, свободен. А письмо с карточкой – забрал и в папку положил.

Со мной прямо плохо сделалось. Давай я капитана просить – чтоб хоть карточку позволил взять. А тот: не могу, всё в твоём деле. Вещдоки. Уходи, мол, добром.

А я сижу, и так на душе моей горько, что словами не описать.

И тут капитан мне говорит: ладно, приходи в шесть часов, посмотрим…

Проболтался я по городу до вечера, прихожу. Капитан меня встречает и даёт карточку. И говорит: копию для тебя сделали, начальство разрешило. Ты, говорит, у нас знаменитость со своей французской роднёй…

Повел он меня в большой кабинет, к генералу. И начали они меня расспрашивать. Ну, я им всё рассказал. Так же, как вам, примерно. Чего мне скрывать? Я за эти годы столько понарассказывал, что можно, наверное, книжный том напечатать.

Потом, вижу, они меня не для протокола – просто из своего интереса. Чаю мне налили – и слушают. А я что – коли не посадят снова, и хорошо.

А генерал потом говорит мне: ты, Иван, прямо как тот Афанасий Никитин… Тут я вспомнил, как Нина Николаевна рассказывала про того Афанасия, который за три моря в Индию ходил… А я, выходит, не в Индию, а и в Африку, и во Францию, и почти что до Сахалина дошел. Ну, и моря у меня другие: Черное, Средиземное, да ещё Байкал за море сойдёт, хоть я его только в щёлку и видел… Жалко, до холодного моря Охотского не доехал чуток, рядом был, да не вышло.

В общем, возвратился я в Липовицу с карточкой, племяннице показал, на могилку к родителям сходил – похвастаться… С тех пор так и жил – счастливый. Да что мне ещё и нужно-то было: только и знать, что девочки мои живы и здоровы.

Ну, а через год стал у меня живот болеть. Болит, не проходит. Оказалось, плохая болезнь с коротким таким названием… Сделали мне в Орле операцию, и протянул я еще полтора года.

А потом схоронила меня племянница. Здесь, на кладбище нашем, на липовецком. Все мы тут: и я, и отец с матерью, и помещик наш, батюшка Нины Николаевны, и отец Григорий. Отсюда, с могилки моей, вся округа видна как на ладони: и земли нашей русской – во все стороны – видимо-невидимо…

Пауза.

Ну, вот она и подошла, племянница. Выросла при советской власти, а на кладбище крестится… Садится на бугорок, молчит, думает о чём-то своём. Забот, поди, полон рот. Муж, дети, работа – жизнь нелёгкая.

Вот она посидит так ещё немного – и пойдёт домой. Жить дальше. Живые – живут. Как могут. А нам остаётся только – смотреть им вослед да желать удачи.

Чего и вам желаю. Как говорится, будьте здоровы, живите богато. Это я вам говорю, орловский мужик, француз Иван Журавлев. Который полмира обошёл, а помирать возвратился в свою родную Липовицу…