Французова бухта

— Зато в темноте будет слышен крик козодоя?

— Не исключено.

Перед глазами Доны одна за другой мелькали картины: костер, разложенный у кромки воды, языки пламени, Француз, целиком поглощенный жарившимся цыпленком, затем его рисунки, каюта на шхуне… Очнувшись, она увидела, что Уильям незаметно вышел. Она встала, задула свечи и пригласила Француза пройти в гостиную.

— Если хотите — курите, — предложила Дона, подведя гостя к каминной полке, где среди прочих вещей лежала его коробка с табаком.

— Просто верх гостеприимства, — шутливо развел он руками в знак полного восхищения. Дона села, а он замешкался у каминной полки, набивая трубку и между делом оглядывая комнату.

— С зимы здесь все переменилось, — заметил он. — В прошлый раз, когда я был здесь, мебель стояла зачехленная, цветов, конечно, не было и в помине. Комната производила мрачное, гнетущее впечатление, но вам удалось все изменить.

— Все пустые дома похожи на склепы, — сказала Дона.

— Да, наверное. Но я имел в виду другое. Никому, кроме вас, не удалось бы оживить Наврон.

Дона промолчала, не уверенная, что правильно поняла его слова.

— В конце концов что привело вас сюда? — спросил он, выждав паузу.

Теребя кисточку от диванной подушки, лежавшей у нее под головой, Дона собралась с ответом:

— Вчера вы говорили мне, что леди Сент-Коламб была чем-то вроде знаменитости. Слухи о ее выходках достигли даже этих мест. Вероятно, я устала от леди Сент-Коламб и захотела стать кем-то другим.

— Иными словами, пожелали скрыться?

— Уильям ручался, что именно так вы и скажете.

— Уильям набрался кое-какого опыта. Он подозревает, что и я совершил нечто подобное. Жил некогда человек по имени Жан-Бенуа Абери. У него были имения в Бретани, друзья, деньги, положение в обществе. А Уильям состоял у него на службе. Но однажды хозяину Уильяма до смерти надоело оставаться в шкуре Жана-Бенуа Абери. Тогда он превратился в пирата.

— Разве невозможно избрать себе другую стезю?

— Я пришел к выводу, что нет.

— И вы счастливы?

— Я доволен.

— Какая же тут разница?

— Между счастьем и удовлетворением? Этого не объяснишь в двух словах. Чувство удовлетворения предполагает, что твои ум и тело находятся в гармонии, между ними не возникает разногласий, они умиротворены. А счастье иллюзорно. Оно приходит, возможно, лишь раз в жизни и по силе ощущения близко к экстазу.

— Оно быстротечно, в отличие от довольства?

— Да, долго длиться оно не может. Тем не менее, существуют ступени, градации счастья. Мне запомнился, например, один счастливый миг — это было после того, как я стал пиратом и выиграл свой первый бой с одним из ваших торговых судов. Удача мне сопутствовала, и нам удалось привезти добычу в порт. Да, это был хороший миг — радостный, счастливый. Я достиг трудной цели, которую сам себе поставил.

— Пожалуй, я могу вас понять, — промолвила Дона.

— Были и другие минуты. Я испытываю удовольствие от того, что мой рисунок удался, — и это тоже счастливый миг.

— Мужчинам проще достичь его, — разочарованно вздохнула Дона. — Мужчина — созидатель. Он черпает счастье в творениях своих рук, ума, таланта.

— Мне не приходило это в голову, — удивился он. — Но женщинам дано другое — они производят на свет детей. А ребенок — куда большее достижение, нежели рисунок или удачный пиратский набег.

— Вы так думаете? — расхохоталась Дона.

— Конечно.

— Совершенно новая для меня мысль.

— Но у вас же есть дети, не так ли?

— Да, двое.

— Разве не говорили вы себе, впервые взяв их на руки: «Вот то, что я сотворила сама», разве не чувствовали гордости, разве это не было счастьем?

Дона нахмурилась, но тут же, улыбнувшись, признала:

— Возможно.

Француз, оставив эту тему, занялся изучением безделушек на каминной полке.

— Не следовало бы забывать, что вы имеете дело с пиратом. Так беззаботно выставлять напоказ сокровища! Эта шкатулка, к примеру, стоит несколько сот фунтов.

— Но я доверяю вам.

— Напрасно. Вы неблагоразумны.

— Я отдаю себя на вашу милость.

— Обо мне говорят, что я не знаю пощады, — сказал он и, водворив шкатулку на место, взял в руки портрет Гарри.

— Ваш муж? — коротко осведомился он.

— Да.

Без каких-либо комментариев он отложил портрет в сторону, но выражение, с которым он это сделал, его нежелание высказаться привели Дону в неловкое замешательство. Она уловила его полное пренебрежение к Гарри, которого он, видно, счел за болвана. Внезапно ей захотелось, чтобы здесь не было этой миниатюры или чтобы Гарри был другим.

— Эту миниатюру сделали много лет назад, — как бы в оправдание сказала Дона, — перед тем, как мы поженились.

— Понятно, — кивнул он. — А ваш портрет, тот, что наверху, был написан в то же время?

— Да, приблизительно. Точнее, после того, как мы обручились.

— Давно вы женаты?

— Шесть лет. Генриетте уже исполнилось пять.

— Почему вы вышли за него?

Дона на миг растерялась, но спокойствие и безразличие, с которым был задан вопрос, будто интересовались, какое блюдо она выберет за обедом, странно подействовали на нее, и она, может быть впервые, сказала вслух правду: