Французская империя и республика

Бонапарт же не соглашался с политикой, навязываемой ему Директорией. Нет, его не смущала необходимость накладывать на побежденную страну контрибуцию, да и монархическую власть он считал возможным на какое-то время сохранять «там, где это было выгодно или целесообразно» (так это случилось в Пьемонте и в Тоскане). Но в остальном его политика противоречила директивам, получаемым из Парижа. «В очевидном противоречии с предписаниями Директории, — пишет А. Манфред, — которые он практически саботировал, прикрываясь разными отговорками, он вел дело к скорейшему созданию нескольких итальянских республик. Позже он пришел к мысли о необходимости создания системы дружественных Франции и зависимых от нее республик. Как писал Дюмурье[6] Павлу I, в 1797 г. Бонапарт, выступая в Женеве, в Сенате, говорил: „Было бы желательно, чтобы Франция была окружена поясом маленьких республик, таких как ваша; если он не существует — его надо создать”». И как мы уже увидели из приведенных здесь данных, за два года Итальянского похода генерал в этом преуспел. Он действовал так, как если бы инструкций Директории, которые предписывали «сохранять народы в прямой зависимости от Франции», не существовало.

Генерал активно способствовал созданию независимых итальянских республик, связанных с Францией общностью интересов. Но при этом он исправно отправлял в Париж немалую контрибуцию, налагаемую на население завоеванных земель. «Могла ли Директория отказаться от такого важного источника пополнения всегда пустой казны, а заодно, может быть, и собственных карманов? Обеспечит ли этот непрерывно поступающий из Италии золотой поток другой генерал?» Ответ на эти вопросы, поставленные А. Манфредом, был очевиден: пока Бонапарт обеспечивает приток денег в страну, приходится смотреть сквозь пальцы на его своеволие.

Что же касается внешнеполитических устремлений Директории по отношению к завоеванным итальянским землям, то в трактовке Талейрана они выглядели довольно узкими и прямолинейными. Вот что он писал в своих «Мемуарах»: «Если бы Директория хотела в эту эпоху превратить Италию в оплот для Франции, она могла бы достигнуть этого, образовав из всей этой прекрасной страны единое государство. Но, далекая от этой мысли, она содрогнулась, узнав, что в Италии тайно подготовляется слияние новых республик в одну единую, и воспротивилась этому, насколько это было в ее власти. Она стремилась к образованию республик, что делало ее ненавистной для монархий, но желала вместе с тем образования только слабых и мелких республик, чтобы занимать военной силой их территорию под предлогом защиты их, а в самом деле — чтобы подчинять их себе и продовольствовать за их счет свои войска, вследствие чего она делалась ненавистна тем же самым республикам».

В отличие от «ослепленной жадностью» Директории, молодой генерал видел свои задачи шире и глубже. По мнению А. Манфреда, он вел в 1796 г. «исторически более прогрессивную политику», стараясь приобрести для Франции «союзника в лице итальянского национально-освободительного движения». Но в то время как итальянцам из среды республиканцев казалось, что он «действует прежде всего как итальянский патриот», на самом деле его политика определялась исключительно интересами Франции. Достаточно четко и определенно это прозвучало в его заявлении австрийскому дипломату, графу Людвигу фон Кобенцлю на переговорах с Австрией, в котором им было сказано: «Французская республика рассматривает Средиземное море как свое море и намерена в нем господствовать». Другими словами, Наполеон стал первым в Европе, кто попытался превратить Средиземное море во «французское озеро». А его пылкие итальянские почитатели поначалу и не заметили, как, избавившись с его помощью от австрийской зависимости, они сразу же стали зависимы от Франции. Только с весны 1797 г. итальянцы стали отчетливо обнаруживать в политике Бонапарта проявление завоевательных тенденций.

Образование на завоеванных территориях многочисленных «дочерних, сестринских или клиентских республик» с правительствами, основанными на национальном принципе, воспринималось как свежий глоток свободы и способствовало росту национального чувства на всем европейском континенте.