Французская мелодия, русский мотив

Продала кое-что из драгоценностей, шубки, меха — все, что имело хоть какую-то ценность. Мы переехали жить к ее модистке Дуняше, которая фактически была подругой, в скромную, но достаточно просторную квартиру на Васильевском острове. С утра матушка уходила искать работу, продавала вещи, приносила еду. Удивительно, но в холодный и голодный 1917 год у Дуняши не переводились заказчицы. Купеческие дочки, начинающие литераторши, актриски валом валили к Дуняше.

Мы с Оленькой обожали смотреть на примерки, прислуживали, как могли, умудрялись даже получать «чаевые», особенно это удавалось Оленьке. Она была прелестным ребенком — пышные кудрявые локоны, голубые глаза, ямочки на щеках — при виде ее клиентки умилялись. Дуняша умело пользовалась этим, рассказывая, как бедной девочке несладко живется: «Отец геройски погиб на войне, мать обнищала совсем, вот я их и пригрела, теперь работаю, как каторжная, чтоб детки не голодали». При этом у нее из глаз катились слезы, а Ольга, глядя на это, тут же начинала тихонько всхлипывать.

Спектакль имел успех. Жалостливые дамы тут же доставали кто денежку, кто конфетку и угощали сестру, а потом что-нибудь протягивали и мне. К вечеру приходила мама, приносила копченое мясо, вологодское масло, пирожки, и мы устраивали роскошный ужин. Дуняша доставала из дальнего, неприметного шкафчика наливку собственного производства, которую они с матушкой очень любили. Мы с Оленькой тоже выкладывали на стол трофеи. Так и жили, очень, кстати сказать, не плохо.

Потом матушке пришла идея отправить меня в Малатьевский. Что побудило ее к этому, не берусь судить. Оленьку она оставила, меня па четыре года отправила «на курорт», естественно, из самых лучших побуждений. А мне же казалось, что я ей просто мешала. Она написала своей няне очень жалостливое письмо, просила приютить меня на некоторое время. Дождалась ответа с согласием от Василисы Кузьминичны, выбрала время потеплее и посадила меня на поезд до Екатеринодара.