Французская няня

Дорогая Софи,

пишу тебе в спешке, потому что через полчаса нужно ехать сопровождать виконтессу к вечерне.

Я только что от мадам Селин. Благодаря неустанной заботе Олимпии ее здоровье поправляется очень быстро, хотя, к сожалению, пока речь идет только о здоровье телесном. Теперь она уже не выглядит истощенной, потому что регулярно и хорошо ест. Раны и язвы на спине и руках потихоньку затягиваются. Такими темпами за несколько месяцев она сможет вернуть себе былой вид. Однако ее душевное здоровье и психическое состояние пока без улучшений. Хотя кое-что изменилось: теперь мадам не лежит неподвижно, как в первые дни, но рвется куда-то с кровати, кричит, призывает крестного и своих давно уже умерших родителей. По мере возвращения физических сил ее бред становится все более неспокойным, полным ужаса и тревоги. Она никого из нас не узнает, но на днях, во время осмотра доктора Манетта, она начала разговаривать с Аделью, как если бы та была в комнате. Она сказала, чтобы Адель переоделась, сняла грязные башмаки и села к ней на колени. Потом он спела ей песню о добром короле Дагобере. Она отлично помнит слова, спела все куплеты тонким голоском, от которого сжимается сердце. И она рассердилась, что Адель не поет вместе с ней. Доктор попытался ее успокоить, говоря, что дочери нет в комнате, она сейчас путешествует и не может ее услышать, но в комнате есть другие близкие ей люди, которые с удовольствием выполнят ее пожелание. И он взглядом пригласил нас с Олимпией исполнить эту песенку. Однако мадам натянула на лицо одеяло и не стала слушать.

На прошлой неделе Олимпия поехала в загородный дом мадам Сулиньяк и привезла оттуда сундучок с письмами бабушки. Три из них могут быть нам полезны. В первом маркиз сообщает мадам Сулиньяк о своем намерении оставить Поммельер, дом на улице Жакоб и ренту в десять тысяч франков своей крестнице Селин Варанс, которой тогда было девять лет. Во втором, написанном в 1823 году, Гражданин Маркиз опять возвращается к этой теме, жалуется на поведение племянников и говорит, что хочет защитить крестницу от их притязаний, закрепив при участии нотариуса свою волю на бумаге. В третьем письме от 1831 года он выражает обеспокоенность в связи с замужеством Селин и пишет, что так составил свое завещание, чтобы месье Рочестер не мог по своему усмотрению продать ни поместье, ни дом на улице Жакоб, ни завладеть капиталом жены.

Мадам Сулиньяк бросилась с этими письмами к судье, который готовит процесс, она говорит, что на него они произвели большое впечатление и зародили сомнения относительно версии, изложенной племянниками маркиза, которой до сих пор он слепо доверял.

«Но, мадам, к сожалению, — сказал он мадам Женевьеве, — со времени написания этих писем прошли годы, и маркиз Филарет мог уже поменять свои намерения. Для того чтобы оправдать вашу протеже от всех обвинений, мне нужно завещание или хотя бы нотариус, который его составлял».

Как ты, без сомнения, помнишь, крестный не очень-то распространялся на этот счет. Единственная, кто может знать имя нотариуса, — это мадам Селин, и она же единственная, кто знает, где находятся завещание и документ о моем освобождении. Не говоря уже о деньгах и драгоценностях, которые пропали вместе с бумагами.

Я написал «знает», но, возможно, в мозгу нашей бедняжки нет уже ничего, что может быть обозначено этим словом. Нам же остается только ждать.

Обещаю: если случится что-либо достойное внимания, я тут же тебе напишу.

А сейчас заканчиваю: меня зовет лакей. Обнимаю тебя, воробушек, обнимаю Деде и даже проказницу Берту, чего уж там.

Ваш

Туссен