Французская няня

Дорогая Софи,

это письмо я пишу тебе из дома мадам Сулиньяк. Сегодня после обеда я предложил сменить Олимпию у нашей бедной больной. Сейчас она спит. Утро выдалось довольно беспокойное. Мы надеялись, что выздоровление уже близко, потому что каждый день есть какой-то прогресс и поведение мадам Селин становится все более разумным.

Она уже одевается, умывается и ест без посторонней помощи, гуляет по саду, читает ноты и часами играет на рояле. Несколько дней назад она вдруг узнала мадам Сулиньяк и удивленно спросила: «Отчего я в домашнем капоте у вас в гостях?» Бабушка Олимпии попробовала в общих чертах, опуская неудобные подробности, объяснить ей, что произошло, но после нескольких слов мадам перестала слушать, взгляд ее стал пустым, она сжала виски руками и стала жаловаться на головную боль, потом расплакалась и захотела лечь в кровать и остаться в темноте. Доктор считает: то, что больная смогла узнать место, где находится, — отличный знак. Также ему кажется важным, что вот уже несколько дней больная постоянно спрашивает об Адели, о тебе, обо мне, о крестном, о прислуге с бульвара Капуцинов. Правда, потом, когда я беру ее за руку, заглядываю ей в глаза и говорю: «Это я, Тусси, ваш старший сын, ваша шоколадка» — она смотрит на меня растерянно и отвечает: «Не понимаю, что вы говорите. Вы кто такой, месье? Не имею чести вас знать». А Олимпию она постоянно благодарит за заботы и называет «сестрой».

Мы то ликуем, то впадаем в отчаяние. Например, сегодня мы были очень счастливы. Когда пришла Анжелика, мадам не только назвала ее по имени, но и спросила, как будто увидела в первый раз: «Когда вы вернулись из Америки? На каком корабле вы приплыли?» Потом она со вниманием слушала рассказ и задавала самые осмысленные вопросы. Она с интересом смотрела альбом с рисунками Анжелики из Нового Света: растениями, животными, пейзажами… Боже, как я соскучился по этим краскам, по всему этому!

Анжелика показала нам некоторые портреты и рассказала, что белые в тех краях, несмотря на страшную жару, старательно следуют европейской моде: мужчины носят сюртуки и жилеты из плотной темной ткани, дамы — кринолины, десятки нижних юбок, шали и перчатки. Пот льется с них ручьями, но они не могут отказаться от французской и испанской моды. Мадам рассмеялась: «Полное отсутствие здравого смысла! Но, что еще хуже, полное отсутствие гигиены».

Казалось, что она совершенно вернулась к прежней себе. Однако после обеда мы остались вдвоем, и тут на нее нашло. Она заламывала руки и умоляла меня, чтобы я немедленно принес Дагоберту. Говорила, что это очень важно, что Дагоберта потеряла часть набивки и что мы набьем ее свежими цветами лаванды. «Скорее, скорее, пока не поздно!» Она была столь беспокойна, что я чуть было не побежал выполнять ее просьбу. Но в таком случае мне бы пришлось вернуться в дом виконта, оставив ее одну, и неизвестно еще, смог бы я вырваться оттуда сразу или нет, ведь, попадись я на глаза дворецкому, он тотчас загрузил бы меня работой.

Я пообещал ей, что принесу куклу завтра. Мадам спросила: «А где она сейчас?» Я, не подумав, ответил: «В доме виконта Лагардьера». И тут она разрыдалась: «Все пропало! Этот человек — моя погибель». Успокоить ее не было никакой возможности. Она отказалась смотреть в окно на проезжающие экипажи, хотя раньше ее всегда занимало это зрелище. Отказалась есть клубнику, которую очень любит. Она плакала и билась головой о спинку кресла так долго, что я решился дать ей успокоительное, которое доктор Манетт оставил «на крайний случай» — если она от волнения будет причинять себе вред. Спустя несколько минут мадам заснула, и я на руках отнес ее в постель.

Удивительная все же штука жизнь, Софи! Первые девять лет своей жизни, перед тем как, приехав с Ямайки, я попал в дом к мадам Селин, я спал только на полу, на циновке или на голых досках под дверью у своих хозяев. Матрос, которому меня вверили на корабле, тоже велел мне спать на полу. В первую же ночь на бульваре Капуцинов мадам спросила, грущу ли я, не боюсь ли я спать один в своей комнатке в мансарде, не лучше ли мне будет на первую ночь лечь с кем-нибудь рядом. Я подумал, что она имеет в виду прислугу, а поскольку я уже понял, что все слуги в доме — белые, я решил, что они откажутся или что дождутся момента, когда я засну, и скинут меня с кровати, и поэтому ответил: «Нет».

Лицо у меня при этом, наверное, было такое испуганное, что мадам рассмеялась и сказала: «Не нужно героических поступков! Сегодня поспишь со мной, а завтра посмотрим». Я ушам своим не поверил и боялся пошевелиться. Мне было страшно, а вдруг это западня, вдруг она таким образом хочет проверить, хорошо ли я вымуштрован. К тому же ее кровать была такая высокая: чтобы на нее залезть, мне требовалась скамейка или лесенка. Я тогда был очень мал для своего возраста. Расти я начал позже, когда стал наедаться досыта, причем не остатками со стола господ или старших слуг, а хорошей свежей едой, которую я мог есть сколько хотел, до полного утоления голода.

Так я стоял у изножия кровати в своей новенькой ночной сорочке, и тут мадам вдруг легко подхватила меня и уложила в постель. Потом она сама легла рядом и сказала: «Если хочешь поплакать, не сдерживай слезы, но помни, что я тут, с тобой, и, если ты захочешь, я прижму тебя к себе, пока ты не заснешь».

Я этого никогда не забуду, Софи. Только что я отнес мадам на руках и уложил в постель — и думаю о том, как все поменялось местами. Только крепко обнять ее не удается теперь никому, даже Олимпии. Может, это потому, что в Сальпетриере, хоть она не была в отделении для буйных, ее держали в смирительной рубашке.

Теперь она спит спокойно как дитя. Расслабленная, с закрытыми глазами, она кажется здоровой и разумной. Я воспользовался этой передышкой, чтобы набросать простым карандашом на листочке писчей бумаги ее портрет. Посылаю его тебе, чтобы ты могла видеть, как она теперь выглядит. Правда, эти впалые щеки и волосы, которые отрастают густыми и кудрявыми — как у меня, до того как я заплел себе косички, — делают ее похожей на подростка, выздоравливающего после тифа? Интересно, когда она проснется, она будет помнить о том, что заставило ее так рыдать? Как бы то ни было, завтра принесу ей Дагоберту. Если мадам ее не захочет, оставлю Олимпии: вдруг наша дорогая подруга потребует куклу потом. Какая удача, что Адель не увезла ее с собой в Англию!

Тебе, наверное, интересно, как мне удается столько времени проводить в доме мадам Сулиньяк. У меня теперь появилось больше свободных часов, потому что виконтесса уехала за город на три недели в гости к своей пожилой кузине, маркизе де Вентей. Она ездит туда каждый год, чтобы насладиться мягкой июньской погодой. В этот раз она собиралась взять меня с собой в качестве личного слуги. Она мне об этом сказала накануне отъезда. Представляешь, как я испугался при мысли, что мне придется надолго уехать из Парижа? Причем именно сейчас, когда мадам Селин так нужна наша помощь, чтобы совершить последние шаги на пути к выздоровлению!

Знаешь, кто помог мне избежать этой опасности? Причем спустя тридцать пять лет после собственной смерти! Герой гаитянской революции, вождь бунтовщиков, чье имя я ношу. Дело в том, что кузина мадам Виолен — уже пожилая дама. Она была девицей на выданье, когда в 1798 году ее отец отправился вместе с генералом Леклерком воевать против моих братьев-рабов на Сан-Доминго — когда они, вдохновившись идеалами Великой французской революции, восстали против своих белых хозяев. Как мы прочли в книгах Гражданина Маркиза, генерал Леклерк умер на острове от желтой лихорадки, французская армия потерпела поражение, а мои братья обрели независимость. Молодая красавица-вдова Леклерка Полина Бонапарт вернулась во Францию в сопровождении нескольких верных офицеров, среди которых был и отец мадам де Вентей. С ними во Францию прибыли и ужасные рассказы о свирепости негров, массовых расправах и жестокости по отношению к белым землевладельцам. Помнишь, сколько раз мы об этом говорили в школе? Гражданин Маркиз повторял, что свободу завоевывать — не менуэт танцевать: если тебе в ней отказывают, обращая против тебя оружие, то и тебе ничего не остается, как отвечать тем же. Только Наполеона все считают героем, а освободителей Гаити — кровавыми дикарями.

В общем, после всех этих рассказов мадам де Вентей прониклась жутким страхом по отношению ко всем чернокожим. Прошло больше тридцати лет, но она до сих пор считает, что все негры только и думают о том, чтобы изнасиловать ее и задушить. Как только она узнала о моем присутствии в доме Лагардьеров, она сказала: «Кузина, ты с ума сошла — держать у себя это кровавое чудовище!» Ближе к июню она объявила, что не желает видеть под своим кровом черномазых дикарей. Виконтесса настаивала, расписывала ей мою кротость и смиренный нрав, но, когда маркиза узнала, как меня зовут, она впала в неистовство. «Опять Туссен Лувертюр! Он настроит против меня всю прислугу. Нас прирежут в собственных постелях!»

Она обезумела от страха, и мадам Виолен пришлось смириться с тем, что я останусь в Париже. Теперь, когда мне не нужно сопровождать виконтессу на все службы, я могу располагать собою почти целый день. Кучер с женой продолжают меня покрывать, надо только не попадаться на глаза виконту и дворецкому, чтобы при виде меня им не пришло в голову поручить мне работу какого-нибудь другого слуги.

Вот и все, что у нас происходит. Должен сказать, твое предпоследнее письмо очень меня встревожило: будь я свободным человеком, я бы немедленно отправился к вам в Англию, поскольку мадам Селин теперь можно спокойно оставить на попечение Олимпии и ее бабушки. Но я раб, и виконт Лагардьер тут же пустил бы по следу полицию, и меня арестовали бы еще на подъезде к Ла-Маншу. К счастью, твое последнее письмо меня успокоило. Какое облегчение узнать, что вы одни и в безопасности. Будем надеяться, что мистер Рочестер пробудет в Лондоне как можно дольше, а если он все-таки женится, то мисс Бланш пожелает поселиться в каком-нибудь менее уединенном месте — например, в Италии или в Провансе, это теперь модно. Да и гувернантка, надеюсь, останется у своей аристократической родни и не будет вам больше докучать.

Надеюсь… последние недели мы все только и делаем, что надеемся. Думая о вас, думая о мадам, я живу надеждой. Как же тяжко, Софи, не иметь возможности действовать, сражаться ради спасения своих близких!

Поцелуй от меня Адель. Я дал ее маме сухие листочки, которые она вложила в конверт, и мадам множество раз подносила их к губам, как будто понимает, кто ей их прислал. Это мы рассказать Деде не можем, и умоляю: не показывай ей портрет мадам.

Обнимаю тебя, Софи… и надеюсь, что твое следующее письмо расскажет мне о спокойствии и безопасности, о полетах на качелях и прогулках по Вороньему лесу.

Твой старший брат

Туссен Лувертюр Дешатр Лакруа