Французская новелла XX века. 1900–1939

Сначала все шло гладко, но когда пришло время коснуться чела прихожан пеплом, сопровождая это действие сакраментальной латинской формулой: «Memento quia pulvis es» — «Помни, что ты только прах», он быстро приподнял сутану, чтобы достать из кармана заранее приготовленную металлическую коробочку с пеплом, нужным для совершения этого обряда.

Он не нащупал ее, быстро полез в карман с другой стороны, там тоже не нашел и, позабыв от смущения место, где он находится, и торжественность минуты, негромко воскликнул:

— Боже мой, я забыл в штанах то, что нужно!

Сказанное им было услышано. Вот так-то и рождаются легенды и создаются клеветнические репутации; слова его стали поговоркой, дошло до того, что о парне не промах… о парне, который… о парне, которому… словом, о парне… о таком парне… говорили: «А-а! Он как мелотский кюре, у него то, что нужно, в штанах», — намекая при этом… но лучше не будем уточнять.

Тем не менее люди порядочные, а считаться следует только с их мнением, знали подлинную цену этой выдумке, и ранее утвердившаяся за ним репутация осталась по-прежнему незапятнанной и неоскверненной.

Однако с некоторых пор нашего кюре что-то тревожило, он скорбел, раздражался, горячился, гневался.

Само собой, у ребят, которым он преподавал слово божие, не были в ходу вежливость и мягкость, хоть отдаленно напоминавшие былое французское галантное обхождение и христианское милосердие. Мальчишки и из его деревни, и из соседских ругались и дрались часто и упорно, мужчины дольше, чем следует, засиживались у гостеприимного Кастора, женщины болтали, пожалуй, больше, чем прежде. Но все это пустяки! Нашего кюре тревожила и удручала распущенность деревенской молодежи.

Он давно это подозревал, но на покаянную исповедь надеяться не приходилось: уже с пятнадцати — шестнадцати лет вся молодежь выходила из-под его влияния и пренебрегала этой скучной обязанностью, вся молодежь — и те, кого он знавал пострелятами, кого в свое время крестил, кому давал подзатыльники, и те, кого помнил в коротких юбчонках, с косами, — увы! надо признать, что невинных детей уже не осталось!

Ему передавали об их поведении, да и сам он видел, видел не раз, да, видел собственными глазами…

Нет, разумеется, нет! Не подумайте невесть что… хотя бы, что он заставал парочки… ну, словом, парочки… конечно же, нет! Прежде всего, он ни за что не решился бы подойти, он скорее бы убежал — всякое нескромное зрелище уже грех и может довести до смертного греха. Но издали ему случалось видеть, как при его приближении оба — и парень и девушка — слишком быстро вскакивали, девушки обдергивали и оправляли передники и юбки, парни держались как-то смущенно, неловко, странно. Сомневаться он больше не мог.

Все же он долго молчал, довольствуясь тем, что при встрече строго смотрел на виновника, поначалу тот краснел, но исправляться не исправлялся. Тогда, подстерегши его наедине, кюре отчитывал его с глазу на глаз, стыдил, угрожал, но тот все решительно отрицал. Затем кюре попробовал воздействовать на родителей, говоря обиняками, не выходя за пределы общих рассуждений; родители улыбались, пожимали плечами.

— Помилуйте, господин кюре, когда же и обниматься-то с девушками, как не в двадцать лет!

Нет, ни те, ни другие не хотели ничего знать, они были как нечестивцы из псалма: «In exitu. Isra"el de AEgypti»[26] — имели уши и не слышали, имели глаза и не хотели ничего видеть.

Не мог же он сказать матерям: «Черт возьми, да стерегите же вы наконец получше дочек, а то как бы они… не попали в пасть к волку!»

И все-таки он сказал, но они сочли, что он болтает зря.

Дело принимало серьезный оборот; совесть замучила его, она говорила все громче и громче, кричала, вопила, повелевала ему принять меры, принять меры немедля. У него на глазах эти дети губили свою душу, не говоря уже о теле… Ведь если не со стороны юноши, то со стороны девицы, во всяком случае, недобросовестно выдавать за нетронутый… уже початый капитал. Вот именно, недобросовестно!

Если бы они хоть сделали ребенка. Если бы хоть одна из них, все равно которая, заполучила младенца, может, тогда отцы и матери открыли бы наконец глаза, — худа без добра не бывает!

Но нет, ни одна из них не попалась, из чего как раз и явствовало, сколь глубока их испорченность! В нынешний лицемерный век разврат, подобно масляному пятну, медленно расползался, марая его деревню. Раз все было шито-крыто, родители — жалкие родители! — закрывали на все глаза; они, эти преступные родители, даже усмехались!

Да, предупредить их повелевал ему долг: он обязан сказать им, сказать громко, во всеуслышание, возгласить в воскресный день с кафедры, потому что падение нравов стало уже возмутительным!