Французская новелла XX века. 1900–1939

Тот, к кому он обращался, положил развернутую газету на колени и, придерживая ее рукой, подвинулся к краю скамейки.

— А что, невеста красивая? — спросил он.

— Да не знаем, — отвечал крестьянин, — не видали еще.

— Вот как! А вдруг она окажется некрасивой и не понравится вам?

— Ну что ж, и такое бывает, — сказал крестьянин, — только думаю, она нам понравится: наш сын любит нас и не возьмет себе некрасивую жену.

— И потом, — прибавила крестьянка, — раз она нравится нашему Филиппу, значит, понравится и нам.

Она повернулась ко мне, и глаза ее ласково улыбались. Глядя на ее свежее румяное лицо, трудно было поверить, что у нее взрослый сын, которому уже пора жениться. Она спросила меня, не еду ли я тоже в Париж, я ответила утвердительно, и тогда пассажир, сидевший напротив, принялся шутить.

— Наверняка, — сказал он, — мадемуазель и есть невеста вашего сына: просто она решила поглядеть на родителей жениха, да так, чтобы они ни о чем не догадались.

Тут все стали смотреть на меня, я сильно покраснела, а крестьянин с женой сказали:

— Ну, если это так, мы были бы только рады.

Я попыталась разубедить их, но пассажир, сидевший напротив, напомнил присутствующим, что я дважды прошла вдоль всего поезда, словно разыскивая кого-то, и что я медлила перед тем, как подняться в купе. Все рассмеялись, а я смущенно объяснила, что только в этом купе нашлось свободное место.

— Ну и хорошо, — сказала крестьянка, — вы очень мне нравитесь, и я была бы довольна, если бы моя сноха оказалась такой, как вы.

— Да, — подхватил крестьянин, — не худо бы ей быть похожей на вас.

Пассажир, сидевший напротив, в восторге от своей шутки, сказал, лукаво поглядывая на меня:

— Вот увидите, так оно и будет. Приедете в Париж, а сын вам скажет: «Вот моя невеста!»

Он расхохотался, затем поудобнее устроился на скамейке и погрузился в чтение.

Немного погодя крестьянка повернулась ко мне, порылась в своей корзине, вытащила оттуда лепешку и предложила ее мне, сказав, что испекла ее сегодня утром. Я не знала, как отказаться. У меня был насморк; преувеличив свое недомогание, я сказала, что у меня жар. Лепешка возвратилась на дно корзины.

Затем она угостила меня гроздью винограда, которую мне пришлось взять. Я с трудом отговорила крестьянина, все порывавшегося выйти на станции и принести мне чего-нибудь горячего.

Глядя на этих милых людей, исполненных готовности полюбить избранницу своего сына, я пожалела, что и на самом деле не прихожусь им снохой; я чувствовала, что их привязанность была бы для меня счастьем. Своих родителей я не знала и всегда жила среди чужих людей.

То и дело я ловила на себе их взгляды, которыми они будто ласкали меня.

Когда мы приехали в Париж, я помогла им выгрузить корзины и направилась с ними по перрону. Но, увидев высокого юношу, кинувшегося им навстречу, я отошла в сторону. Он обнял их и стал целовать то мать, то отца, и они улыбались ему. Они не слышали предупреждающих окриков носильщиков, чьи тележки с багажом то и дело грозили наехать на них.

Они двинулись к выходу, и я пошла следом за ними. Сын надел на руку корзину с утками, а другой рукой нежно обнял мать. Он шел, наклонившись к ней, и громко смеялся над чем-то, что она ему рассказывала. Как и у отца, у него были веселые глаза и широкая улыбка.

На улице почти совсем стемнело. Подняв воротник пальто, я остановилась в нескольких шагах позади них, а их сын в это время пошел за фиакром.

Крестьянин погладил пеструю, всю в крапинках курицу, и я услышала, как он сказал, обращаясь к жене:

— Знали бы мы, что эта девушка — не наша сноха, уж мы бы непременно подарили ей Пеструшку.

Женщина тоже погладила Пеструшку и ответила:

— Да, если б мы знали…

Она указала на вереницу людей, выходивших из дверей вокзала, и, глядя вдаль, произнесла:

— Она где-то там, в этой толпе.

Тут вернулся их сын с фиакром. Он постарался поудобнее усадить родителей, а сам сел боком, рядом с извозчиком, чтобы все время видеть их. Он казался сильным и ласковым, и я подумала: счастливая же его невеста…

Когда фиакр скрылся из виду, я медленно побрела по улицам: очень не хотелось возвращаться одной в свою комнатушку. Мне было двадцать лет, и никто еще не говорил мне о любви.

ЖЮЛЬ РЕНАР (1864–1910)