— Так и поступил один император, предав огню всю накопленную школами мудрость, — сказал начальник.
— Мой друг Конфуций, — ответил Лао-цзы, — сурово его порицал, но ведь, в сущности, его величество хотело лишь одного: почтить голубое Небо жертвой, приличествующей его высокому сану. Разве слова, сотканные из воздуха и слюны, не уносятся ветром? Не лучше ли обратить в пепел и черные письмена, которые сами по себе выветриваются?
— Я исполню вашу просьбу, — сказал начальник, — но в памяти людей вы оставите о себе слишком скудное воспоминание.
— Что остается от ушедшего друга? — сказал Лао-цзы. — Отнюдь не вся его жизнь, не пространное описание его многосложного бытия, а какой-то неприметный случай, звук голоса, какая-то фраза, конца которой мы даже не помним, и этого нам достаточно, чтобы его воскресить. Так и со мной: вы созерцаете мое лицо, на котором время тысячами тончайших штрихов записало свое свидетельство, вас изумляет этот могучий, взращенный мудростью лоб, которым еще будут восхищаться художники. Но когда завтра я отправлюсь в путь, сперва вы увидите лишь мой силуэт и походку. Когда я поднимусь к маленькому храму у первого поворота, вы еще сможете различить мой дружеский взмах рукой. Потом лишь белое пятнышко. А потом — ничего, разве что стаю ворон, вспугнутую моими шагами. Затем, если, вслушавшись, вы и уловите нечто, это будет звук камня, сорвавшегося у меня под ногой в непроглядную пропасть.
— А что там за тонкий дымок, что за легкая струйка возносится к небу у входа на перевал? — спросил начальник.
— Это мои соломенные сандалии, которые я сжигаю, ибо больше в них не нуждаюсь, — отвечал Лао-цзы, — мои страннические сандалии, которые я приношу в жертву духам Горы.
МАРСЕЛЬ ПРУСТ