Французская новелла XX века. 1940 – 1970

Мэтр Жюлен унаследовал нотариальную контору отца, хотя на юридическом он проучился всего два года, мечтал стать художником, испытывал глубокое отвращение ко всяким протоколам, консультациям, аукционам, к ведению дел, визитам клиентов и имел явную склонность к одиночеству. Он поручил все дела старшему клерку, поставленному во главе целого штата опытных сотрудников, свободно ориентирующихся в архивных документах последнего столетия, заполнявших стеллажи конторы, а сам принимал участие только в исполнении нотариальной подписи. Все остальное время мэтр Жюлен проводил в расположенной за садом просторной мастерской со стеклянным потолком, через который наружу выходила труба изразцовой печи, жарко топившейся с сентября по май. В случае необходимости его вызывали: между конторой и мастерской натянули проволоку звонка, куда часто садились отдохнуть со своей ношей ласточка или зяблик. Там, в студии, мэтр Жюлен предавался творчеству, ревниво оберегая свои картины, запираясь на ключ, лично заботясь о дровах и черпая вдохновение в открывавшемся из окна пейзаже, всегда одинаковом и никогда не повторяющемся: калейдоскоп лужаек, каменный мостик, переброшенный через ручей, и — на заднем плане — горы, бледные известняковые склоны, украшенные наскальной растительностью. Картины громоздились вдоль стен, пока в какой-нибудь выходной, пользуясь воскресным безлюдием дома, художник не относил их в подвал. Он устроил тайник в закутке за винными запасами, и ключ от решетки хранился у него. Время от времени он навещал полотна, стареющие по прихоти сырости, стирал с них мягкой тряпкой плесень. Ему и в голову не приходило показать свое сокровище свету, подобно скупому, он наслаждался вдали от других. Быть может, есть что-то от этого чувства во всяком взгляде, с любовью обращаемом нами на дело рук наших, в желании унести, уберечь созданное от малейшей критики, пусть даже едва звучащей в хоре похвал. Мэтр Жюлен собирался отпраздновать свое шестидесятилетие и свой сотый пейзаж с мостом, когда ему пришлось заняться оглашением завещания г-жи Бели-ар, приятельницы его отца, жившей в старинном особняке на противоположном конце города. Г-жа Белиар вдовствовала в окружении гвардии кошек и каждое лето в течение недели терпела у себя, с расчетом на вечное блаженство, полтора десятка внуков и племянников, нанимая на этот период еще одну женщину на кухню. Оба ее сына, ровесники мэтра Жюлена, находились теперь с женами в кабинете, погруженном в тишину, еще более гнетущую из-за обстановки в наполеоновском стиле: медные грифоны на ножках кресел, по углам стола и на фронтоне двух шкафов с решетками на зеленом шелке. Взгляды посетителей встречались в зеркале, висевшем на выцветшей ленте за креслом с химерой, — это было место нотариуса, и он заставлял себя ждать. Наконец двойная обитая кожей дверь отворилась, и при появлении почтенного законника наследники бесшумно поднялись с мест.

— Прошу садиться, — сказал мэтр Жюлен, приглаживая седую шевелюру.

Он не произнес ни слова соболезнования и поспешил перейти к оглашению последней воли покойной. Г-жа Белиар завещала большую часть своего состояния Обществу друзей животных. Удивление, бледность и стиснутые челюсти клиентов составляли разительный контраст с бестрепетной речью нотариуса. Едва он кончил читать, как один из сыновей усопшей вскочил и так стукнул кулаком по столу, что упало зеркало. Второй сын извинился. Только тогда мэтр Жюлен осознал смысл прочитанного и вознес хвалу небу за дарованную возможность, благодаря битому стеклу, прекратить беседу. Странно вытянувшееся лицо нотариуса Белиары отнесли за счет сдерживаемого гнева, но они ошиблись; он всматривался в расположение зеркала, рама которого валялась возле кресла, и впервые представил на невыгоревшем прямоугольнике обоев, на шелковых лентах букетов одно из своих произведений.

— Ничего страшного, — сказал мэтр Жюлен, — и ни слова о возмещении. Прошлого не вернешь.

Ему хотелось проявить любезность, но слова его еще сильнее, если это было вообще возможно, сгустили атмосферу, ибо супружеские пары, ошеломленные дурной вестью и поразительным сумасбродством завещательницы, беспокоились о зеркале не больше, чем он сам.

— Была ли она в своем уме? — задал вопрос обладатель тяжелого кулака.

— Это вы о ком? — отозвался мэтр Жюлен, поглощенный мысленным созерцанием столько раз нарисованного пейзажа и, особенно, последнего из своих полотен: олень, преследуя девушку в платке, перепрыгивает через мостик.

— О госпоже Белиар-мамаше, — сухо пояснил второй сын.

— Она обожала животных.

— Что нам следует предпринять?

— Мой помощник вас проконсультирует.