Французская повесть XVIII века

Напоследок немножко морали после небольшой дозы поэтики: одно так хорошо идет к другому! Феликс был бедняком, который ничего не имел; Оливье — другим бедняком, который тоже ничего не имел. То же самое вы можете сказать об угольщике, его жене и остальных персонажах этой повести. И вам останется лишь сделать заключение, что тесную и прочную дружбу можно вообще найти только среди людей, у которых ничего нет. Тогда человек становится единственным достоянием для своего друга, а его друг — единственным его достоянием. Это подтверждает истинность наблюдения, что несчастье делает узы более прочными, и, может быть, даст материал еще для одного дополнительного параграфа нового издания книги «Об уме».^{223}

ЭТО НЕ СКАЗКА

Перевод В. Гаккель-Аренс

Сказку рассказывают непременно тому, кто ее слушает, и если она чересчур длинна, то слушатель нередко прерывает рассказчика. Вот почему в этот рассказ, который не сказка или, если вы хотите, дурная сказка, я ввел лицо, заменяющее читателя; затем я начинаю:

— И вы из этого заключаете?..

— Что такая интересная тема должна была бы нас всех взволновать, в продолжение целого месяца занимать все парижские салоны; ее там обсуждали бы и пересуживали на все лады; она подала бы повод к тысяче споров, о ней написали бы по крайней мере двадцать брошюр и несколько сотен стихотворений за и против; и если, несмотря на все остроумие, все знания, весь ум автора, его произведение не наделало шума, значит, оно посредственно, более чем посредственно.

— Но мне кажется, что мы все-таки обязаны ему довольно приятным вечером и что это чтение вызвало…

— Что? Вереницу скучных, затасканных анекдотов, в которых повторялась давным-давно известная истина, что мужчина и женщина — два весьма зловредных существа.

— Однако эпидемия захватила и вас, и вы заплатили ей дань, как и все другие.

— Дело в том, что волей или неволей подчиняешься принятому тону; попадая в общество, обычно еще в дверях комнаты мы стараемся придать своему лицу то выражение, которое видим у других; представляемся веселыми, когда мы печальны, печальными, когда нам хочется быть веселыми; стараемся принять участие во всем, о чем идет речь: писатель говорит о политике, политик — о метафизике, метафизик морализирует, моралист говорит о финансах, финансист — о литературе или геометрии; вместо того чтобы слушать или молчать, каждый болтает о том, чего не знает, и все скучают из-за глупого тщеславия или вежливости.

— Вы не в духе.

— Как обычно.

— И я думаю, что мне лучше отложить свой рассказ до более благоприятного момента.

— То есть вы ждете моего ухода?

— Вовсе нет.

— Или вы боитесь, что я буду менее снисходителен к вам с глазу на глаз, чем к первому встречному в обществе?.. Будьте же так любезны, расскажите мне вашу историю.

— Но мой рассказ столь же не нов, как и те, которые вызвали у вас такое раздражение.

— А все-таки расскажите.

— Нет, нет; с вас достаточно и тех.

— Знаете ли вы, что из всех способов выводить человека из себя нет худшего, чем ваш?

— Да какой же это способ?

— Заставлять просить вас сделать то, что вам самому до смерти хочется сделать. Ну, хорошо, мой друг, я вас прошу, я вас умоляю доставить себе это удовольствие.

— Мне — это удовольствие?

— Начинайте, ради бога, начинайте.

— Постараюсь быть кратким.

— Это будет не так уж плохо.

И тогда, шутки ради, я откашлялся, сплюнул, медленно стал разворачивать носовой платок, высморкался, открыл табакерку, взял понюшку табаку — меж тем как мой собеседник бормотал сквозь зубы: «Если рассказ и короток, то вступление слишком длинно…»

Мне захотелось позвать слугу под предлогом дать ему какое-нибудь поручение, но я этого не сделал и начал так:

— Надо сознаться, что есть мужчины очень хорошие и женщины очень плохие.

— Это можно наблюдать ежедневно, иногда даже и не выходя из дому. Что же дальше?

— Дальше? Я знал одну красавицу эльзаску, такую красавицу, что старики за ней бегали, а молодые люди останавливались как вкопанные.

— Я тоже ее знал; ее звали госпожа Реймер.

— Верно. Один человек, только что прибывший из Нанси, по имени Танье, влюбился в нее без памяти. Он был беден и принадлежал к числу тех обездоленных детей, которых жестокие родители, обремененные большой семьей, выгоняют из дому; эти юноши бросаются в жизнь, не зная, что с ними будет, послушные инстинкту, говорящему им, что участь их окажется не хуже той, от которой они бегут. Танье, влюбленный в госпожу Реймер, охваченный пламенной страстью, которая поддерживала его мужество и облагораживала в его глазах все, что ему приходилось делать, брался без отвращения за самые трудные и низменные занятия, чтобы только избавить от бедности свою подругу. Днем он ходил работать в порт, в сумерки просил милостыню на улицах.

— Это было великолепно, но ведь долго это не могло тянуться.

— И вот Танье, изнемогая в борьбе с нуждой или, вернее, страшась держать в бедности очаровательную женщину, осаждаемую богатыми мужчинами, которые убеждали ее прогнать этого нищего Танье…

— Что она и сама бы сделала через две недели или через месяц.