Французская революция: история и мифы

Рано или поздно Кутону предстояло сделать выбор. Ему явно импонировала идея жирондистов «упорядочить» революцию, подчинить её закону и прекратить «эксцессы». Крайне отрицательно относился он к широко обсуждавшейся тогда возможности установления диктатуры триумвирата — Робеспьер, Дантон, Марат. Уже на первом заседании Конвента 21 сентября 1792 г. Кутон заявил: «Я слышал, как с ужасом говорили о триумвирате, о протекторате, о диктатуре; в обществе распространяется слух, что в Конвенте формируется партия, выступающая за какую-то из этих форм правления… Поклянемся же все в верности суверенитету народа — суверенитету во всей его полноте. Заклеймим же позором одинаково и монархию, и диктатуру, и триумвират…»[651]

Особую неприязнь у Кутона вызывал Марат с его авторитарными устремлениями и постоянными призывами к массовому истреблению политических противников. Член Конвента и земляк Кутона Ж.-А. Дюлор вспоминал позднее о таком случае. Во время второго заседания Конвента Кутон, сидевший в нише окна, вдруг оказался в окружении нескольких парижских депутатов, сопровождавших Марата. Подчеркнуто демонстрируя симпатию, «Друг народа» положил ему на плечо тяжелую руку и, добродушно осклабившись, обратился к спутникам: «Вот он, хороший патриот Кутон!» Однако тот, с трудом сдерживая отвращение, повернулся к Дюлору и прошептал: «Будь добр, забери меня от этих бандитов!» Дюлор взял калеку на руки и перенес в другую часть зала[652]. Правда, в публичных выступлениях Кутон не выказывал антипатии к Марату, предпочитая безличные формулировки. Например, 25 сентября, когда депутаты обсуждали антиконституционную деятельность «Друга народа», Кутон по ходу дискуссии предложил карать смертью любого, кто захочет ввести диктатуру[653].

Отношения Кутона с Робеспьером в начале работы Конвента также мало напоминали тот тесный альянс, который установится между ними позднее. Они познакомились, отмечал А. Собуль, ещё в 1791 г., о чем свидетельствует октябрьское письмо Робеспьера из Арраса, в котором он просит своего парижского домохозяина передать Кутону привет. В борьбе против монархии Робеспьер и Кутон были союзниками, а потому не удивляет сожаление Робеспьера по поводу отъезда Кутона на воды: «Нам вас недостает, — писал он. — Не могли бы вы поскорее вернуться домой. Мы ждем вас с нетерпением. Мы ждем вашего возвращения и вашего выздоровления»[654]. Впрочем, столь вежливое выражение участия вовсе не означало их личной или даже политической близости. По свидетельству современников, ещё в начале осени 1792 г. Кутон испытывал довольно сильное недоверие к Робеспьеру. Однажды, когда депутаты Пюи-де-Дома собрались у Кутона на еженедельное совещание, слово взял Дюлор: «Я вижу, что Робеспьер в конечном счете не кто иной, как интриган…» — «Интриган? — с жаром перебил его Кутон, — нет, вы слишком к нему добры. Что касается меня, то я считаю его большим негодяем!»[655]

Не менее настороженно относился Кутон и к жирондистам. Он не разделял их желания привлечь к суду должностных лиц повстанческой Коммуны Парижа, с молчаливого согласия которых толпа плебса совершила 2–4 сентября 1792 г. массовые убийства заключенных в тюрьмах. Сам Кутон вполне терпимо отнесся к этому чудовищному кровопролитию, будучи убежден, что народ всегда прав. 4 сентября именно в тот момент, когда в тюрьмах шла резня, он хладнокровно писал избирателям: «Я только что узнал, что Бисетр, сопротивлявшийся часть ночи, теперь взят и что народ юридически осуществляет там свою верховную власть»[656].

О стремлении Кутона к независимости от враждующих фракций говорит его письмо к землякам от 12 октября: «В Конвенте существуют две партии. Здесь есть люди, чьи утрированные принципы толкают на пагубный путь, ведущий к анархии. Есть здесь и другие люди — хитрые, ловкие интриганы, для которых особенно характерно чрезмерное честолюбие. Они выступают за республику, потому что за неё высказалось общественное мнение, но республику аристократическую, дабы увековечить своё влияние и самим распоряжаться выгодными местами и должностями»[657]. Под первыми Кутон, очевидно, имел в виду сторонников Марата, под вторыми — жирондистов.

Однако в условиях всё более усиливавшейся поляризации сил приходилось выбирать: либо стать на сторону одной из двух враждующих «партий», либо обречь себя на роль статиста в числе других депутатов «болота». Разумеется, для Кутона с его кипучей энергией и огромным честолюбием второе было совершенно неприемлемо. Но к какой из выстроившихся друг против друга фаланг примкнуть? Выбор Кутона определила неудачная попытка войти в состав конституционной комиссии.