Французская революция: история и мифы

Или иными словами, как отмечает другой французский историк Ж. Ревель, сама Революция собственно и создала «абстрактное понятие абсолютизма». После того, как реальная абсолютная монархия пала, её мифологизированный образ стал частью коллективного воображаемого, где выступал антиподом нового порядка, установленного Революцией. «Она[300] продолжала существовать в политическом и моральном воображаемом как некий механизм, устройство и значение коего больше не понималось, но отдельные элементы которого представлялись однозначно порочными. Привилегии, беззаконие, произвол, Бастилия и letters de cachet, злоупотребления, аморальность, грабеж и разорение Нации — все это было проявлением сути пагубной политики»[301].

Представления о неограниченной власти свергнутого короля стали общим местом революционной публицистики, наделявшей французскую монархию практически теми же чертами, какими её идеологи наделяли деспотизм. В дальнейшем образ абсолютной монархии как государства, основанного исключительно на произволе, перешел практически без изменений из публицистики эпохи Революции в либеральную историографию — в сочинения Б. Констана и А.Л.Ж. де Сталь, А. Тьера и О. Минье, Ж. Мишле и Л. Блана[302]. А ведь именно их труды и оказали, по признанию Н. И. Кареева, решающее влияние на восприятие Французской революции в России людьми его поколения, то есть теми, с кого собственно и началось профессиональное изучение этой революции в нашей стране[303].

Более того, российская почва оказалась особенно благоприятной для того, чтобы миф о «королевском самодержавии» не только прижился на ней, но расцвел пышным цветом. Считая Французскую революцию провозвестием того, что должно произойти в России, русская интеллигенция второй половины XIX — начала XX в. охотно приписывала французской монархии Старого порядка те черты самодержавия, с которыми была хорошо знакома по своему повседневному опыту. Отечественные историки Французской революции не стали исключением и, ведя в своих работах речь о Старом порядке, тоже отдавали должное этой мифологеме. В советское же время когда прямые, а ещё чаще имплицитные, аналогии между Французской и Октябрьской революциями стали неотъемлемым элементом исторической литературы по данной теме[304], представления о том, что Франция, как и Россия, имела в своей истории период самодержавного правления, приобрели характер аксиомы. И даже в постсоветский период этот историографический миф, как мы видели, все ещё в силу набранной инерции продолжает в той или иной степени своё существование.

История мифа о «королевском самодержавии» может рассматриваться как весьма показательный и достойный хрестоматии пример деформирующего влияния идеологии на научные исследования. Что бы ни происходило за последнее столетие в историографии Старого порядка, какие бы открытия ни делались специалистами в данной области, всё равно либеральные, а затем советские историки Французской революции, по необходимости посещая эту, соседнюю с ними научную «галактику», в большинстве своём видели там только то, что позволяли им увидеть узкие иллюминаторы идеологических стереотипов.

Глава 4 «БУРЖУАЗНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ»: МИФОЛОГЕМА ИЛИ «РЕАЛЬНОСТЬ»?

Достаточно абстрактное, чтобы порождать разнообразные символы, достаточно конкретное, чтобы служить непосредственно досягаемым предметом ненависти, понятие буржуазии…

Ф. Фюре «Прошлое одной иллюзии»

Теперь настал черед обратиться ко второй части ключевой формулы марксистской интерпретации французских событий конца XVIII в., а именно к трактовке их как «буржуазной революции». Согласно марксистской социологии, «буржуазный» характер революции определяется, прежде всего, её целью, каковой является «уничтожение феодального строя или его остатков, установление власти буржуазии, что создает условия для капиталистического развития». Кроме того, особенностью «ранних буржуазных революций», к которым относили и Французскую революцию XVIII в., признавалось то, что их «руководителем, гегемоном была буржуазия»[305].