Французская революция: история и мифы

Автор, правда, не сказал, что мир этот не продержался и полугода, а «убытки» составляли до 25 % населения Вандеи.

Впрочем, все эти бегло упоминаемые и тщательно преуменьшаемые «издержки» Революции «искупались», по мнению указанных авторов, её славными итогами, которые восхвалялись в самых восторженных выражениях:

«Значение первой Революции огромно и не только для Франции, а для всего человечества. Заветы свободы, равенства и братства, как новая вера, понеслись по всей земле»[41].

«Народ проснулся от векового сна, выпрямил свою согбенную спину, расправил мускулы, и старое здание произвола и насилия затрещало по всем швам и рухнуло при радостных кликах ликующего народа»[42].

Распространенный среди российской образованной элиты культ Французской революции стал одним из немаловажных факторов, обусловивших восторженное отношение широких слоев интеллигенции к свержению монархии. По аналогии с хорошо известным ей романтическим образом «революции-праздника» интеллигенция ждала, что таким же праздником обернется революция и в России. Подобные настроения позднее блестяще опишет В. П. Катаев в повести, насыщенной автобиографическими мотивами: «В те легендарные дни у молодежи было принято как бы немного играть во Французскую революцию, обращаясь ко всем на ты и называя гражданин или гражданка, как будто новорожденный мир русской революции состоял из Сен-Жюстов, Дантонов, Демуленов, Маратов и Робеспьеров»[43]. Во Французскую революцию «играют» едва ли не все действующие лица произведения, примеряя на себя образы её участников. И главный герой, юноша из интеллигентной семьи, тоже оказывается захвачен «романтикой революции», видя в революции российской манящий отблеск той, другой, с детства известной ему Французской: «…Конвент… Пале-Рояль… Зеленая ветка Демулена. Са ира!.. и внезапно захватившая его страсть к девушке из народа, в которой он видел Теруань де Мерикур, ведущую за собой толпу санкюлотов. Красный колпак и классический профиль»[44]. Тем страшнее, тем горше оказалось разочарование. Ожидаемый «праздник» обернулся трагедией. И не парижский Новый мост простерся перед юношей, а Сабанеевский мост в Одессе — дорога в расстрельный подвал ЧК.

Описывая это недоумение и страх, ощущение чудовищного обмана или, скорее, самообмана, В. П. Катаев ничуть не сгущает краски. Те же чувства мы находим и в публицистических произведениях того времени, принадлежавших ведущим представителям творческой элиты. «Мы поторопились назвать нашу революцию великой и сравнивали её с великою французскою революцией, — писал Федор Сологуб в очерке „Крещение грязью“ (1918). — Но вот видим, что величия в днях наших мало, и революция наша является только обезьяною великой французской революции… Та, подлинно великая, вся была воодушевлена любовью к Франции, к отечеству, и революционер чувствовал себя прежде всего патриотом. Ну а у нас, конечно, все наоборот… Огнем и кровью было то крещенье, которое несла Европе восставшая против деспотизма Франция. Гнусный бес, овладевший нами, неистово хохочет и мажет нас грязью…»[45]

Леонид Андреев был так поражен несоответствием российских событий 1917 г. столь долго ожидавшейся революции, что даже отказал им в праве считаться таковой, определив их как Бунт. «Плохому» Бунту он противопоставил «хорошую» Революцию, в определении которой явно прослеживаются знакомые черты идеального образа революции Французской: «Лозунги Революции всегда общечеловечны. Для нее, как и для Бога, ценен всякий человек. Как сама восставшая Справедливость, она охраняет права человека… Свобода, равенство и братство. Вот незыблемый закон Революции…»[46] Не понимая, каким образом вместо «прекрасной» Революции получился чудовищный Бунт, Андреев, как и Сологуб, тоже винит во всем «дьявола, живущего в нас»: это он «ослепил и запутал, смешал все карты, в дикую гущу превратил все лозунги и в противоестественном союзе сочетал жертву — Революцию и её убийцу — бессмысленный, стихийный, кровавый русский Бунт»[47].

Революция 1917 г. разрушила «русский миф» о Французской революции. Мысль о том, что «доброй» революции никогда не было и во Франции, находит отражение в эмигрантской литературе разных жанров[48]. Вот как, например, она прозвучала в стихах Ивана Савина:

Все это было. Путь один
У черни нынешней и прежней,
Лишь тени наших гильотин
Длинней упали и мятежней.

Бросает поэт упрек и создателям мифа о Французской революции словами, вынесенными в эпиграф настоящей главы[49].

Однако сказать об этом можно было, только находясь за границей. В России же на смену прежнему, «русскому мифу», охранявшемуся силой мнения «передовой» интеллигенции, пришел новый, «советский миф» о Французской революции, на страже которого стояла теперь уже вся мощь государственной идеологии и репрессивного аппарата.

Глава 2 Н. М. ЛУКИН: У ИСТОКОВ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ