Французская сюита

Стоило встретиться лицом к лицу немцу и мадам Анжелье — старшей, оба инстинктивно делали шаг назад. Немец, вполне вероятно, отступал от избытка вежливости, нежелания досаждать своим присутствием хозяйке дома, но в его торопливом движении таилось и бессознательное чувство самосохранения — так отпрянул бы в сторону породистый конь, почуяв рядом змею. Зато мадам Анжелье даже не давала себе труда скрыть судорогу отвращения, которая передергивала ее при виде опасного, отвратительного чудовища. Однако хорошее воспитание и есть та узда, что смиряет непроизвольные порывы человеческой натуры, — в следующую секунду офицер вытягивался до невозможности прямо, черты его застывали в неподвижности, и с четкостью автомата он резко ронял голову и щелкал каблуками. («Ох уж эта пруссацкая вежливость», — шептала про себя мадам Анжелье, не подозревая, что для немца из Восточной Германии подобное приветствие так же привычно, а значит, и пусто, как приветственный поцелуй араба или handshake англичанина). В ответ мадам Анжелье скрещивала на груди руки, так скрещивают их монахини, читающие по покойникам, когда поднимаются со своего стула, чтобы поприветствовать члена семьи, подозреваемого в неприязни к духовным лицам. Какие только чувства не отражались на лице госпожи Анжелье! Притворное почтение («вы здесь хозяева»), осуждение («кто не знает, какие вы подлецы!»), смирение («свое отвращение я передаю в руки Господа») и, наконец, что-то вроде свирепой радости («ты, голубчик, будешь гореть в геенне огненной, а я покоиться у сердца Иисуса!»). Последняя мысль часто замещалась пожеланием, и его мадам Анжелье высказывала всякий раз, как только видела представителя оккупационной армии: «Надеюсь, он скоро будет на дне Ла-Манша» — в это время со дня на день ожидалось наступление англичан. Свои пожелания мадам Анжелье считала осуществившейся реальностью, немец виделся ей бледным, раздувшимся, качающимся на волнах утопленником. Лицо ее освещалось едва заметной улыбкой, будто последним лучом заходящего солнца, и она отвечала на любезный вопрос собеседника о здоровье: «Благодарю вас. Я чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно», а мрачная нота, звучащая в последних словах, означала: «насколько это возможно при отчаянном положении Франции».

За мадам Анжелье следовала Люсиль. Все последние дни она была особенно отчужденна, рассеянна, неуступчива; проходя мимо немца, она молча наклоняла голову, немец тоже ничего не говорил, но, думая, что его никто не видит, стоял и смотрел ей вслед. У свекрови, похоже, открывались глаза на спине, чтобы не упустить его взгляд. Не поворачивая головы, она гневно шипела невестке: «Не вздумайте обернуться. Он все еще тут». И облегченно вздыхала, только когда дверь за ними закрывалась, после чего вперяла в невестку убийственный взгляд и сухо роняла: «Сегодня вы причесаны не так, как всегда!» — или: «Вы надели новое платье? Оно вам не идет!»

Однако, несмотря на ненависть, которую свекровь питала к невестке просто потому, что та находилась рядом с ней, а ее дорогой сыночек за колючей проволокой, несмотря на все, что она могла почувствовать, предугадать, ощутить, ей и в голову не могло прийти, что Люсиль и немец могут питать друг к другу нежные чувства. В конечном счете каждый судит по себе. Скупцу в каждом поступке чудится корыстолюбие, сластолюбцу — тайное сладострастие. Для мадам Анжелье-старшей немец вообще не мог быть человеком, он был воплощенной жестокостью, коварством, ненавистью. Ей и в голову не приходило, что другие могут на немцев смотреть иначе. Представить себе, что Люсиль способна влюбиться в немца, для нее было так же невозможно, как вообразить соитие с чудовищем — драконом, единорогом, василиском. Не думала она, что и немец может влюбиться в Люсиль, по ее представлениям, в немцах не было ничего человеческого. Она считала, что, пристально глядя на них, немец стремится лишь унизить обитателей оскверненного им французского дома, что он испытывает варварское удовольствие, видя в своей полной власти мать и жену французского военнопленного. «Бездушие» Люсиль — так она определяла поведение невестки — выводило ее из себя: «Подумать только! Занята новыми прическами, новыми платьями! А ведь немцу может показаться, что наряжаются ради него. Как этого не понять? У нее нет ни капли собственного достоинства!» Свекровь с удовольствием надела бы на Люсиль маску и обрядила в мешок. Красота и здоровье молодой женщины причиняли ей почти физическое страданье. Сердце у нее кровоточило: «А в это время мой сын, родной сыночек…»

Но однажды и ее сердце озарилось радостью: немец, стоявший в полутемной прихожей, выглядел очень бледным, рука у него висела на перевязи. «Выставил напоказ», — осудила мадам Анжелье и несказанно возмутилась, услышав торопливый вопрос невестки:

— Что с вами, mein Herr?

— Упал с лошади. Сел в первый раз, конь норовистый, и вот…

— У вас больной вид, — продолжала Люсиль, вглядываясь в белое лицо немца. — Идите и ложитесь скорее.