Французская сюита

Кюре Перикан был избавлен от сомнений, от минут оскудения веры, погружающих в сумрак тех верующих, которые не то чтобы предались душой князьям мира сего, но словно бы остановились на полпути между Богом и дьяволом. Его испытывали другим: священным нетерпением, желанием немедленно освобождать от греха души, поспешностью, с какой он, отвоевав одно сердце для Господа, искал новых битв, всегда оставаясь неудовлетворенным и недовольным собой. Этого недостаточно, Иисусе, этого слишком мало! Да, неверующий старец исповедался в свой последний час, грешница раскаялась в прегрешениях, язычник пожелал принять святое крещение. Мало, мало, еще, еще! Его палила жажда, знакомая скупцу, жадно копящему золото. Впрочем, нет, не то. Лихорадочная ненасытность приводила ему на память детство: ребенком он часами сидел на берегу реки и трепетал от радости, поймав очередную рыбку (теперь он не понимал своего пристрастия к жестокой забаве; теперь ему трудно было проглотить даже кусочек рыбы; овощи, молоко, творог, каштаны и густой крестьянский суп, в котором ложка стоит, стали для него привычной и желанной пищей). Но маленьким он страстно любил удить и прекрасно помнил, как отчаивался, видя, что солнце клонится к горизонту — ничего уже не успеть, день сидения с удочкой кончился. Окружающие порицали Филиппа за его ненасытность. Он и сам опасался, что рвение приходит к нему не от Господа, а от того, другого… Но сегодня, на каменистой дороге, под сияющим небом со смертоносными самолетами, среди детей, чьи тела он спасал, но души не мог спасти, это рвение палило его с особой силой…

Они шли и шли и, наконец, увидели деревенские домики. Деревенька оказалась маленькой и совершенно пустой: жители все до единого убежали. Но до того как уйти, накрепко заперли окна и повесили на двери висячие замки, забрали с собой собак, унесли кроликов и кур. В деревне осталось только несколько кошек — одна спала на солнышке, устроившись на дорожке в саду, другие, сытые и спокойные, наблюдали за дорогой с низкой крыши. Лето — время цветения роз, и у каждого крыльца, развернув тугие лепестки, смеялась роза, маня к себе пчел и шмелей, позволяя терзать сердцевину. В оставленной людьми деревне ни одного привычного звука — не слышалось ни шагов, ни голосов, не поскрипывала тачка, не ворковали голуби, не квохтали куры, — она стала царством птиц, пчел и шмелей. Филиппу показалось, что еще никогда в жизни он не слышал такого радостного гуденья, не видел столько трудолюбивых роев. Над каждой лужайкой, клубничной грядой, смородиновым кустом, лентой душистых цветов, обрамляющей газон, слышалось тихое жужжанье, похожее на жужжанье прялки. А с какой любовью были ухожены садики возле домов — в одном проволочная арка, увитая плетистыми розами, в другом — беседка, окруженная доцветающей сиренью, там два садовых стула, здесь скамейка на солнце. И как крупны прозрачные золотистые ягоды белой смородины…

— Вас ждет превкусный десерт после ужина, — сказал Филипп. — Птицам придется поделиться с вами ягодами, мы никого не обидим, если полакомимся ими. Еды у вас в ранцах достаточно, никто не останется голодным. А вот на постели рассчитывать не приходится. Думаю, вас не испугает ночь под открытым небом? Одеяла у вас теплые. Так что же нам нужно? Лужок и питьевая вода. Ни рига, ни хлев, думаю, вам не понадобятся? Мне тем более…Погода стоит на загляденье. Подкрепитесь немного ягодами, и пойдем искать место для ночлега.

С четверть часа ребята набивали животы клубникой; Филипп заботливо наблюдал, чтобы они не помяли цветы, не потоптали огород, но ему ни разу не пришлось их одергивать, его подопечные и в самом деле были на удивление послушны. Не понадобился ему и свисток, хватило голоса.

— Довольно, — сказал он, — оставьте немного и на вечер. Следуйте за мной. Если не будете растягиваться по дороге, то не будем и строиться.

И на этот раз его послушались. Ребята шли, смотрели на деревья, на небо, цветы, но о чем они думали, Филипп не мог догадаться… «Нравится, по душе им, — полагал он, — не тот мир, который они видят, а будоражащий запах вольного воздуха, для них внове воля, ею они и дышат».

— Кто-нибудь из вас бывал в деревне? — спросил он.

— Нет, господин кюре, нет, сударь, нет, — послышались один за другим ответы с небольшой заминкой.

Филипп давно заметил, что ему отвечают не сразу, словно бы ища прикрытия, соображая, что бы соврать, а может, просто-напросто не в силах уразуметь, о чем он их спрашивает… Его не оставляло ощущение, что он имеет дело с… недочеловеками, что ли…

— Прибавим шагу, — сказал он вслух.

За деревней они увидели обширный сильно заросший парк, глубокий пруд с прозрачной водой и на холме дом.

«Усадьба», — подумал Филипп. И позвонил у ворот решетчатой ограды в надежде, что хоть там кто-то живет, но привратницкая была заперта, и на звонок никто не вышел.