Французская сюита

Под снегом стояли в очереди Жанна и Морис Мишо, подпирая друг друга плечом, похожие на усталых лошадок, которым опять предстоит долгая дорога.

Снег укрыл могилу Шарли Ланжеле на кладбище Пер — Лашез, укрыл кладбище автомобилей возле моста Жьен, укрыл все автомобили, которые разбомбили, сожгли, бросили в июне, те, что отдыхали по обочинам дорог, привалившись к проезжей части или, наоборот, отклонившись в сторону, развороченные, с распахнутыми дверцами, а то и в виде груды оплавленного металла. Побелели и обширные деревенские просторы, снег лежал вот уже несколько дней, крестьяне радовались. «Глазам отрада этот снег», — говорили они. На следующий день снег падал снова, громко каркали в небе вороны. «Снегу-то в этом году», — говорили молодые, вспоминая поля сражений, руины уничтоженных бомбами городов. «Не больше, чем обычно», — отвечали им старики. В деревне жили, как привыкли. Крестьяне ждали. Ждали конца войны, конца блокады, возвращения пленных, конца зимы.

«Не приходит в этом году весна», — вздыхали женщины, видя, что миновал февраль, потом начало марта, а теплеть не теплело. Снег растаял, но земля лежала серая, твердая, звонкая, будто железо. Картошка померзла. Сено кончилось, и коровам приходилось искать себе пропитание на пастбище, но из земли не вылезло ни единой былинки. Старики Лабари [5]заперлись в своем домишке, спрятались за толстыми деревянными дверями, которые обычно закрывали только на ночь. Все семейство молча грелось возле печки, женщины вязали для военнопленных. Мадлен и Сесиль шили распашонки и кроили пеленки из старых простыней: Мадлен вышла в сентябре за Бенуа и ждала теперь ребенка. Когда особенно сильный порыв ветра сотрясал дверь, старухи вздыхали: «Ох, беда, беда, Господи!»

На соседней ферме заходился плачем новорожденный, он родился незадолго до Нового года — сынок отца, попавшего в плен. А у матери кроме него уже трое. Мать — высокая худая крестьянка, молчаливая, стыдливая, сдержанная, никогда ни на что не жаловалась. Когда ее спрашивали: «Как же вы, Луиза, со всеми делами управитесь, одна, без мужчины в доме, помочь вам некому, и четверо детей на руках?» — она слабо улыбалась (а глаза глядят холодно, печально) и отвечала: «Уж как-нибудь…» Вечером, уложив детей спать, она приходила к Лабари. Садилась с вязаньем у самой двери, чтобы в ночной тишине услышать голосок, который ее позовет. Когда никто на нее не смотрел, боязливо поднимала глаза и глядела на Мадлен и ее молодого мужа, глядела без зависти, без недоброжелательства, с безмолвной грустью, потом вновь опускала глаза на вязанье, спустя четверть часа поднималась, бралась за свои сабо и вполголоса говорила: «Ничего не поделаешь, пора мне идти. До свиданья и спокойной ночи, сударь, сударыня», — и возвращалась к себе. Март, ночь. Луиза не может заснуть. Так и проходила ночь за ночью в поисках сна в пустой, холодной постели. Она положила бы с собой старшего из детей, но суеверный страх удерживает ее: нельзя занимать место отсутствующего.