Французские духи

Несколько последующих дней она ходила как потерянная. На работе порой выслушивала заказ, думая совсем о другом и даже забывая записать, а когда отходила от столика, ничего не могла вспомнить. Мамы сторонилась, объясняя это усталостью. Рано ложилась спать, но мучилась бессонницей. Под глазами у нее появились тени, которые она по утрам старательно пудрила.

Сергей терпеливо ждал. Преданно смотрел в глаза. И однажды Иринка подумала, что нельзя всю жизнь мечтать об улетевшем в небо журавле, которого никогда и в глаза не видела. Лишь теперь она по-настоящему поняла маму.

В ближайшее воскресенье Сергей был приглашен к ним домой, для знакомства с мамой.

– Мама, это Сергей, он электрик, работает на заводе, – церемонно представила его Иринка. И зачем-то добавила: – Еще он стихи пишет.

Иринка явно преувеличивала. Кроме того, единственное стихотворение, которое Сергей ей однажды прочитал, сильно краснея при этом, ей не понравилось. Начиналось оно так:

«Мне не жить на свете, не любя.

Мне не жить на свете без тебя…»

Затем поэт вспоминал о глазах своей возлюбленной, которые стали для него спасением «в темной ночи и сиянье дня». А завершали все это строчки, в которых бездарно рифмовались слова «люблю» и «молю». По мнению Иринки, стихотворение вышло слишком наивным и высокопарным, и от настоящей поэзии его отделяло расстояние, которое должна была бы преодолеть улитка от подножия до вершины самой высокой в мире горы, Эвереста, вздумай она заняться альпинизмом. И даже то, что стихотворение было написано для нее, только усугубляло вину автора – посвящать любимой девушке плохие стихи в глазах Иринки было признаком дурного вкуса, а этого она простить не могла. Прекрасный принц, о котором она мечтала, так никогда бы не поступил. Если бы он и написал сонет для своей музы, тот был бы достоин пера Шекспира или Петрарки.

Но сейчас Иринка вспомнила об этом стихотворении потому, что больше сказать ей о Сергее было нечего, и что это, ей казалось, как-то возвышало его в маминых глазах. А мама растерянно улыбалась и суетилась более обычного, собирая скромное угощение на стол. Сердце ее странно томилось, несмотря на то, что Сергей ей нравился. Вот только Иринка вела себя несколько необычно – не переставая, смеялась, и все говорила и говорила, словно боясь внезапной тишины.

Мама вышла на кухню, где закипал чайник, оставив их вдвоем.

– На этом диване спит мама, а на этом кресле я, – Иринка усадила Сергея в крохотное продавленное кресло. – Мягкое, правда? Ты не смотри, что оно такое маленькое, оно раскладывается, как раз по моему росту.

Она подошла к радиоле. Со стороны могло показаться, что Иринка проводит экскурсию для одного посетителя по крошечному, в шестнадцать квадратных метров, музею.

– А вот это наша старая шарманка. К сожалению, замолчала месяца два тому назад, причем исключительно из вредности, когда я купила виниловую пластинку с музыкой Поля Мориа. Она у нас, видите ли, патриотка! И сколько я ни пыталась ей объяснить, что на этой пластинке записаны только русские мелодии, и называется она «Russie de toujours», что в переводе значит «Вечная Россия», ничто не помогло. Вот упрямица!

Иринка постучала пальчиком по радиоле. Своей легкомысленной болтовней она пыталась скрыть смущение, которое испытывала от их с мамой бедности, почти нищеты. Скрыть ее было невозможно, как родимое пятно на лице, но можно было посмеяться над ней. Однажды Иринка где-то вычитала, что то, над чем смеются, уже не пугает, и теперь пыталась применить этот афоризм на практике.

Но Сергей неожиданно обрадовался сломанной радиоле. До этого он чувствовал себя неловко, сидел, не зная, куда деть руки, и только робко улыбался, ожидая, что каждую минуту в комнату может войти мама. Он встал с кресла, деловито закатал рукава и совсем другим тоном, чем до этого, спросил:

– Инструменты есть? – И, в ответ на ее недоуменный взгляд, пояснил: – Ну, отвертка, пассатижи какие-нибудь, все равно…

Иринка удивилась этой внезапной перемене и в его голосе, и во всем облике, но ничего не сказала. Принесла инструменты, покрытые легким налетом ржавчины, и Сергей начал увлеченно копаться во внутренностях неисправной радиолы. Работал он молча, тихонько посвистывая. Иринка, встав за его спиной и какое-то время, без всякого интереса, понаблюдав, пожала плечами и вышла на кухню. Мама, о чем-то думая и машинально комкая в руках фартук, одиноко сидела на табуретке около окна, за которым виднелись деревья с облетевшей листвой.

– Ты что, мамочка? – склонилась над ней Иринка. – У тебя плохое настроение?

– Нет, почему же, хорошее, – сказала мама и попыталась заглянуть ей в глаза. – Скажи, дочка, только правду… Ты любишь его?

– Да, – слишком торопливо, чтобы это было правдой, ответила Иринка.

Но мама много лет страшилась того, что дочь повторит ее судьбу, и поэтому сейчас предпочла поверить ее словам, а не своему предчувствию. От сердца отлегло, и она успокоилась.

– Ну, дай тебе Бог счастья, доченька,– сказала она, торопливо и неловко перекрестив Иринку.