Французские лирики XIX и XX веков

Нагими пригвоздив к расписанным столбам.

Мне было все равно: английская ли пряжа,

Фламандское ль зерно — мой наполняют трюм.

Едва я буйного лишился экипажа,

Как с дозволенья Рек понесся наобум.

Я мчался под морских приливов плеск суровый,

Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух,

И Полуострова, отдавшие найтовы,

В сумятице с трудом переводили дух.

Благословение приняв от урагана,

Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс

По волнам, трупы жертв влекущим неустанно,

И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз.

Как мякоть яблока моченого приятна

Дитяти, так волны мне сладок был набег;

Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна.

Оставив мне, снесла она и руль и дрек.

С тех пор я ринулся, пленен ее простором,

В поэму моря, в звезд таинственный настой,

Лазури водные глотая, по которым

Плывет задумчивый утопленник порой.

И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры,

Все ритмы вялые златистостью дневной,

Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры,

Любовный бродит сок горчайшей рыжиной.

Я знаю молнией разорванный до края

Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть,

И всполошенную, как робких горлиц стая,

Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть.

Я видел солнца диск, который, холодея,

Сочился сгустками сиреневых полос,

И вал, на древнего похожий лицедея,

Объятый трепетом, как лопасти колес.

В зеленой снежной мгле мне снились океанов

Лобзания; в ночи моим предстал глазам,

Круговращеньем сил неслыханных воспрянув.

Певучих фосфоров святящийся сезам,

Я видел, как прибой — коровник в истерии, —

Дрожа от ярости, бросался на утес,

Но я еще не знал, что светлых ног Марии

Страшится Океан — отдышливый Колосс.

Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи

Цветы на глаз пантер; людская кожа там

Подобна радугам, протянутым, как вожжи

Под овидью морей к лазоревым стадам.

Болота видел я, где, разлагаясь в гнили

Необозримых верш, лежит Левиафан,

Кипенье бурных вод, взрывающее штили,

И водопад, вдали гремящий, как таран,

Закаты, глетчеры и солнца, лун бледнее,

В заливах сумрачных чудовищный улов:

С деревьев скрюченных скатившиеся змеи,

Покрытые живой коростою клопов.

Я детям показать поющую дораду

Хотел бы, с чешуей багряно-золотой.

За все блуждания я ветрами в награду

Обрызган пеной был и окрылен порой.

Порой, от всех широт устав смертельно, море,

Чей вопль так сладостно укачивал меня,

Дарило мне цветы, странней фантасмагорий,

И я, как женщина, колени преклоня,

Носился, на борту лелея груз проклятый,

Помет крикливых птиц, отверженья печать,

Меж тем как внутрь меня, сквозь хрупкие охваты,

Попятившись, вплывал утопленник поспать.

И вот, ощеренный травою бухт, злодейски

Опутавшей меня, я тот, кого извлечь

Не в силах монитор, ни парусник ганзейский

Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь;

Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов,

Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей

Кирпич покрылся сплошь — о лакомство портов! —

И лишаями солнц и соплями дождей;

Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей,

Сопровождаемый толпой морских коньков,

В то время как стекал под палицей июлей

Ультрамарин небес в воронки облаков;

Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты

И хриплый голос твой при случке, бегемот,

Я, неподвижностей лазурных соглядатай,

Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод.

Я видел звездные архипелаги в лоне

Отверстых мне небес — скитальческий мой бред:

В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе

Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет?

Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы,

Все зори горестны, все солнца жестоки,

О пусть мой киль скорей расколет буря в щепы.

Пусть поглотят меня подводные пески.

Нет, если мне нужна Европа, то такая,

Где перед лужицей в вечерний час дитя

Сидит на корточках, кораблик свой пуская,

В пахучем сумраке бог весть о чем грустя.

Я не могу уже, о волны, пьян от влаги,

Пересекать пути всех грузовых судов,

Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги,

Ни плыть под взорами ужасными мостов.

ИСКАТЕЛЬНИЦЫ ВШЕЙ

Когда на детский лоб, расчесанный до крови,

Нисходит облаком прозрачный рой теней,

Ребенок видит въявь склоненных наготове

Двух ласковых сестер с руками нежных фей.

Вот, усадив его вблизи оконной рамы,

Где в синем воздухе купаются цветы,

Они бестрепетно в его колтун упрямый

Вонзают дивные и страшные персты.

Он слышит, как поет тягуче и невнятно

Дыханья робкого невыразимый мед,

Как с легким присвистом вбирается обратно —

Слюна иль поцелуй? — в полуоткрытый рот…

Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом

Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь,

Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом

Под ногтем царственным раздавленная вошь…

В нем пробуждается вино чудесной лени,

Как вздох гармоники, как бреда благодать,

И в сердце, млеющем от сладких вожделений,

То гаснет, то горит желанье зарыдать.

* * *

Найди-ка в жилах черных руд

Цветок, ценимый всеми на-вес:

Миндалевидный изумруд,

Пробивший каменную завязь!

Шутник, подай-ка нам скорей.

Презрев кухарок пересуды,

Рагу из паточных лилей,

Разъевших альфенид посуды!

СТЕФАН МАЛЛАРМЕ

* * *

Отходит кружево опять

В сомнении Игры верховной,

Полуоткрыв альков греховный —

Отсутствующую кровать.

С себе подобной продолжать

Гирлянда хочет спор любовный,

Чтоб, в глади зеркала бескровной