Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера

Точно так же Анри Лави сообщает осенью 1714 г., что Сент-Илер не только «умом гибок и проницателен, легко раскрывает секреты, свои и чужие», но и «чрезмерно охоч до женского пола, чувствителен к лести и не брезгует вином»; сам Сент-Илер год спустя практически зеркально воспроизводит этот же набор обвинений в адрес самого Лави. Вообще, морской комиссар был и в самом деле похож на Сент-Илера: негоциант из Бордо, он был выдворен в 1701 г. из Англии за попытку организовать контрабанду свинца. После разорения семейного бизнеса Лави каким-то образом оказывается на службе у российского представителя в Венеции, ведет там непонятные дела в 1710 г., потом оказывается в Вене: их пути с бароном вполне могли там пересекаться. Разумеется, Лави тоже был прожектером: назначения в Россию он добился для того, чтобы реализовать свой план по созданию Compagnie de commerce de la Grande Russie (b 1714 г. ему даже удалось снарядить четыре судна){256}.

В доносе Сент-Илера все эти пункты биографии Лави превращаются в элементы обвинительного заключения (документ 54){257}. «Он дважды был объявлен злостным банкротом, за что попал в тюрьму и подвергся уголовному преследованию со стороны парламента Бордо, но из тюрьмы совершил побег», — обличает Сент-Илер конкурента за те поступки, которые значились в его собственном послужном списке. «После побега он укрылся в Англии <...> откуда снова был принужден бежать», — словно пересказывает он свой собственный жизненный путь. «Он объездил всю Германию за четыре года или пять лет, нанимая всякого рода особ» — примерно то же самое, как мы помним, Сент-Илер и сам обещал царю. Наконец, еще один характерный пункт обвинения: «он по происхождению протестант», а затем «отрекся от своей протестантской веры из корыстных соображений» — нетвердость в вере должна говорить о ненадежности человека. Разумеется, именно сам Сент-Илер несколькими годами ранее расписывал английским министрам свой предполагаемый переход в протестантизм как повод, чтобы остаться в Англии. Стоит добавить, что, когда в Россию несколькими годами спустя приехал французский посланник Кампредон, из его донесений следовало, что Лави якобы работал на англичан и голландцев и вел торговые переговоры с Россией не в интересах французской короны, а в своих собственных — не говоря уже о его «склонности к мошенничеству и разврату (mauvaises habitudes de crapule et de libertinage)».

Эпоха авантюристов?

Возможно ли в этом случае вообще провести грань, отделяющую мошенника-авантюриста от «обычного» дворянина — искателя фортуны в контексте той эпохи? Показателен в этом смысле пример барона фон Шлейница, который, как мы видели, играл столь значительную роль в судьбе Сент-Илера в конце 1710-х — начале 1720-х годов. Шлейниц был, разумеется, самым настоящим бароном с обширным жизненным и светским опытом. Он, однако, не только не пытался разоблачить французского самозванца, но и санкционировал его брак с собственной родственницей, поддерживал Сент-Илера и продолжал переписываться с ним и после его ухода с русской службы. Значит ли это, что Сент-Илеру удалось провести и этого дипломата, который сам был не чужд интригам и авантюрам? Скорее следует предположить, что для него, как и для многих других, подлинная идентичность Сент-Илера была и не важна — особенно когда речь шла о том, чтобы использовать его в своих политических комбинациях. И именно на примере Шлейница, пожалуй, особенно хорошо видно, как тонка грань между авантюристом самозваным и искателем фортуны с настоящим баронским титулом.