Французский орден особиста

Война уже давно стояла на пороге СССР, но Сталин продолжал находиться в плену своих иллюзий. Постоянно прокручивая в мозгу сложные политические комбинации, он был почти уверен, что до решающей схватки с фашизмом у него в резерве остается пять-шесть, а возможно, и десять – двенадцать месяцев. Неуемные в своей профессиональной активности сотрудники разведывательных структур, хотя и боялись гнева Вождя, все же продолжали класть ему на стол материалы, в которых указывались близкие даты начала войны. Но они никак не вписывались в глубинные планы Сталина по подготовке к отпору агрессору. Более того, разноголосица дат в сводках закордонных резидентур неистово, до бешенства раздражала Вождя, и тот грозил разведчикам страшными карами – не напрямую, конечно, а через их руководителей.

И для многих профессионалов тайной войны эти вспышки ярости действительно обернулись кратковременными или продолжительными проблемами. Репрессивная машина работала безостановочно. Потом, когда спохватились, самые ценные кадры были возвращены в строй. Но не все: многих успели пустить в расход, а некоторых каток репрессий достал уже после Победы, несмотря на героический вклад в разгром нацистского государства.

Позже, в августе 1942 года, на вопрос Уинстона Черчилля «о неизбежности войны с фашистской Германией» Сталин сухо и сдержанно ответит: «Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого».

Но этих шести месяцев, чтобы лучше подготовиться к войне, Сталину так и не удалось выиграть. Накануне решающей схватки его, человека искушенного в многолетних политических и военных интригах, Гитлер начисто переиграл в дипломатическом и военно-дезинформационном плане. Фюрер сделал несколько беспроигрышных ходов и усыпил бдительность Вождя.

Четырнадцатого мая 1941 года специальный курьер из Берлина доставил в Кремль личное, строго конфиденциальное послание Гитлера. Тот хорошо знал, на какой струне советского руководителя надо сыграть, – на его маниакальной подозрительности.

В памяти Сталина были свежи воспоминания о «военно-фашистском заговоре в Красной армии», разоблаченном органами НКВД в 1937–1938 годах. Поэтому он с внутренним пониманием отнесся к «опасениям и тревогам», изложенным Гитлером в его «доверительном послании»:

«… Пишу это письмо в момент, когда я окончательно пришел к выводу, что невозможно достичь долговременного мира в Европе – не только для нас, но и для будущих поколений – без окончательного крушения Англии и разрушения ее как государства…

Вы наверняка знаете, что один из моих заместителей, герр Гесс, в припадке безумия вылетел в Лондон, чтобы пробудить в англичанах чувство единства. По моей информации, подобные настроения разделяют несколько генералов моей армии…

В этой ситуации невозможно исключить случайные эпизоды военных столкновений…

Я хочу быть с Вами абсолютно честным. Я боюсь, что некоторые из моих генералов могут сознательно начать конфликт, чтобы спасти Англию от ее грядущей судьбы и разрушить мои планы…

Я прошу о сдержанности, не отвечать на провокации и связываться со мной немедленно по известным Вам каналам. Только таким образом мы можем достичь общих целей, которые, как я полагаю, согласованы.

Ожидаю встречи в июле.

Искренне Ваш

Адольф Гитлер».

В тот важнейший исторический момент Сталин, похоже, больше поверил «искренности» Гитлера, чем донесениям собственной политической и военной разведки. Резиденты советских секретных служб – Рамзай (Рихард Зорге) в Токио, Старшина (Харро Шульце-Бойзен) в Берлине, да и не только они докладывали об активной подготовке Германии к нападению на СССР. Назывались сроки, и эти сроки постоянно корректировались. Весной 1941 года один только Рихард Зорге шесть раз передавал данные о возможных сроках начала войны с СССР, как только ему удавалось получить новую информацию.